240
как намокает фуфайка, а стылая земля ранит ладони;
ему было ж арко, и кровь шумно толклась в голове.
Геля настиг дядю, когда тот уже выцеливал зайца.
Зверь сидел на той стороне речки спиной к охотникам и
скоблил осину. На светлой от инея траве он казался
громадным, видно было, как чутко ходили его уши, по
том заяц встал столбиком и повел вбок головой, вы
сматривая опасность. Д яд я Кроня выстрелил, заяц сде
лал прыжок по склону, но дальш е не побежал, а при
сел, смешно топырясь. У дяди заело гильзу, и, разд ав
ливая ногти, он стал выдирать ее из патронника, не
сводя взгляда со зверька. А тот словно бы и не соби
рался убегать, а может, был контужен иль ранен тя ж
ко, потому что в колеблющихся мутных сумерках вид
но было, как качался и дрож ал он. Дядю Кроню тряс
ло, будто в лихорадке, он все-таки зубами достал гиль
зу и дослал новый патрон, а на белую от инея траву
скатывались круглые капли крови. После нового вы
стрела заяц опять не убежал, и дядя заш ептал Геле с
придыхом и клокотаньем в больной груди:
— Вон видишь, он контужен дак. Поближе бы, по
ближе, тюх-тюлюх...
— Д ай мне пальнуть, дай мне-то! — уже с отчаяни
ем и растаявшей надеждой попросил Геля, и дядя с
неохотой выпустил ружье, не отрываясь от зайца и об
ласкивая его нетерпеливым взглядом. А Геля подумал
вдруг, что до зверя далеконько и дробь его не возьмет,
и решил скатиться вниз, к урезу речки, но только ше
вельнул локтем, как дядя с отчаянной яростью вы хва
тил ружье.
— Ты чего это? Д авай сюда!
И тут к Геле вернулось прежнее чувство усталости,
грусти и некоторого страха. Он уже не смотрел на д я
дю Кроню, а взглядом подгонял зайца: «Чудушко ты
этакий. Ну беги же, чего не видал у реки, беги, лес-то
рядом, там найдешь еще не одну осинку лакомее этой,
обгрызенной, уже подсохшей от ветров и заморозков».
И заяц словно услыхал Гелю и послушно запрыгал,
медленно подбирая задние лапы под живот... И когда
он исчез в сквозной осиновой роще, растворившись в
сумерках, Геля почувствовал, как тяжко-студлива ве
сенняя земля, как напитана она водой, а невыносимый
241
печенок.
Поднимаясь, он вспомнил, что у дяди Крони плохо
с грудью, и, наклонившись, стал тормошить его за
плечо, но тот не оборачивался, долго не вставал и
все вглядывался в смутный лес, изредка выдирая из
глаз слезинки. Он ж дал, что зверек вот-вот вернется
обратно, и все повторял: «Он тяж ело ранен. Он скок-
нул в кусты и сейчас лежит там. Д остало его. Нет, ты
видел, как достало его?»
Дядю бил озноб, он еще не мог перевести дыхания,
вытирал о фуфайку окровавленную руку; потом, словно
забыв о племяннике, вскочил и быстро пошел берегом,
и Геля невольно поспешил следом, уже досадуя и не
понимая такой горячечной страсти.
Речку они огибали долго, наверное, часа два, пока
не наткнулись на переправу, потом долго возвращ ались
противоположным берегом, и дядя Кроня все повторял
приглушенно, тая голос: «Вот увидишь. Он там в кус-
тышке и лежит».
Потом они шарили в траве и на опушке осиновой
рощи и даж е спустились к илистому озерку, обошли
его по мрачному ельнику, но зайца не нашли, и дядя
скучнел все больше и с Гелей не заговаривал. А когда
уже на рассвете возвращ ались к дому, он шел впереди,
молчаливый и сутулый, с обвисшими плечами под н а
мокшей, рыжей от грязи фуфайкой, не замечая, как с
весенним, мало похожим на кряк хорканьем взлетали
над речкой селезни и, делая круг над деревней и лесом,
падали обратно в воду, словно зам анивая охотника.
Ничего уже дядю Кроню не веселило...
И вот прошли годы, грусть от этой охоты забылась,
но осталось чувство большой, не испытанной ранее но
вой радости: все помнился серпик луны, похожий на
белый детский ноготок, рыжие хвоинки на дне прозрач
ной лужицы, зеленые пупочки побегов на тяж елых ело
вых гребнях, хрупкая томительная тишина и волную
щий тонкий запах снега, прелых листьев и весенней
воды.
242
На задах пружинно всхлипнула калитка, потом по
мосткам зачмокали просторные калоши, ненадолго з а
молкли, пош аркивая о половицы и устраиваясь удоб
нее; что-то пролилось в утреннюю волглую траву и на
стенку; потом снова раздельно захлюпали калоши, и
вот показался дядя Федя Понтонер, нахохленный м а
ленький воробей в большом ватном колпаке. Он мино
вал крыльцо, никого не замечая, колупая ногтем сто
ченное лезвие топора, о чем-то хмыкая и вздыхая, но
по напряженной спине, по вздернутым плечам чувство
валось, что он знает, кто за ним наблюдает. Д ядя Кро
ня, еще расстроенный Гелиными пересмешками, вдруг
не сдержался и сказал в напряженную сухонькую спи
ну свояка:
— Странно предположить, тюх-тюлюх. Мы в дерев
не от безлюдья в буквальном смысле разрываемся на
части, а тут целый город дрыхнет, и ведь всех их про
кормить надо. Тьфу! Давно ли из деревни вылезли, а
тоже из себя корчат отдельную республику. Коноеды.
Последние слова были отправлены, наверное, в а д
рес Феди Понтонера, он их расслышал и словно бы
споткнулся сразу и замер, понимая, что дальш е идти
безразличным и слепым просто глупо, а потому он
обернулся, втюкнул топор в седую половицу, приложил
ладонь козырьком к ватному колпаку и сказал, делая
наивную растерянную мину:
— Ах, и вы тут? Миндальничаете, значит, под сенью
ласкового эфира и размышляете о смысле нашей мно
гогранной жизни?
Острые, как усы, брови вздрогнули на мелконьком
лбу, и в гнедых, близко поставленных глазах мелькну
ла мгновенная насмешка. Д ядя Федя тоже присел на
ступешку пониже Гели, и от его стеганого трехрядного
жилета пахнуло терпким настоявшимся запахом пота
и навоза. Геля невольно всмотрелся в дядю и удивился
сухости его лица: на широких плоских скулах н а
туго распялена ш афранная кожа, она отдавала мяг
ким влажноватым блеском, как круто сваренное яйцо,
и только над чуть косящими глазами отпечаталась мел
кая сеточка морщин, да тонкая шея под косичками бе
лых волос была прорисована частыми неровными тре
243
Д ядя Федя присел на самый край ступешки, словно
готовый сорваться в любую минуту, на свояка он
не глядел и все отворачивал сухонькое острое лицо
к стене и толстым раздавленным ногтем скоблил
гнилое позеленевшее дерево, покрытое глубокими тре
щинами, откуда сыпался коричневый порох. Д ядя К ро
ня притулился у ободверины и было замолкнувший от
неожиданного и непонятного стеснения вдруг повторил
прежние слова с настырной злостью, уже ненавидя уз
кую спину в трехрядном жилете, и засаленный колпак
с рыжими проплешинами, и этот толстый раздавленный
ноготь, из-под которого сыпался коричневый прах.
— Я говорю, тунеядцев кормим. Пять тысяч ж ите
лей в Слободе вашей, а производства-то — одна гробо