вая мастерская. А все каки-то деньги загребают, пора-
тобольшие деньги, тюх-тюлюх. Откуда деньги-то?
— Мура это, —нехотя откликнулся Федор Понто
нер, чувствуя, как этими словами Кронька пытается
уколоть его. «И чего он на меня смотрит, как волк на
бердану? Будто я у него чего занял и не отдал, — р аз
мышлял он, нехотя вслушиваясь в глуховатый Кронин
голос. — И неужели он тогда видел? Ну и сказал бы,
чего зубы точить. Люди ведь...»
— Раньш е слободские мещане плохо-плохо, да са
ми себя кормили: рыбу промышляли, в каждом дворе
скот стоял...
— А ныне все из магазина тянут, — перебил Геля
дядю Кроню.
— Ныне во своем-то двору ничего путного не дер
жат, кроме кошки. Тут, Гелюшка, ты правильно под-'
метил, недаром в больших городах живешь. Много ви
дишь... Из магазина тянут, и в Слободе производства
никакого. А сколько таких Слобод по России-то м а
ту ш к е— дак тысячи! — сам удивился этому количеству
дядя Кроня, привыкший произносить «тысяча» с у в а
жением и некоторой робостью. — И всех прокормить
надо. Ты слышишь, Гелюшка, всех. Разогнать к едре-
ней фене по деревням! Тюх-тюлюх.
— Мещанство...
— Чего-о?
— Мещанство, говорю, разводите. Необразованность
свою выказываете, вот что, — откликнулся Понтонер,
244
если бы видел, давно бы с грязью смешал, зар аза.
И я тоже хорош — без вины вину строю, заболел, что
ли? Еще чего ли на себя навыдумываю».
— Мы-то с тринадцати годков в работе. Мы на
сплаве да в леей учебу проходили. Во где у нас уче
ба, — почему-то волнуясь, постучал дядя Кроня себя
по загривку.
— Тогда и помолчите. Языком-то мелете через свою
необразованность, а сами не знаете, чего мелете. Толь
ко людей в обман вводите. Чего люди могут подумать
через ваш язык?
— А ты откуда такой выискался? Ну-ко, дай погля
деть... Ему и не укажи. Простите, пожалуйста, Федор
Максимович, за оскорбление.
— «Прости, прости»... Сначала наговорите черт зн а
ет что, а после и «прости». Мне про себя не доклады^
вать, про меня люди скажут, — отмякая голосом, впер
вые обернулся Федор Понтонер, всмотрелся в свояка,
в его посеревшее от неожиданной обиды лицо, в по
трескавшиеся оплывшие губы, в коричневую рваную
метину под правым соском и снова подумал: «Зараза,
зачем приехал? Душу мою травить? А я ничего не пом
ню, и ничего не было, понял? И не подох ведь...»
— Свинаря как не знать, — загораясь непонятной
ответной злобой, сказал дядя Кроня, еще не призна
ваясь себе, что безотчетно ненавидит Федьку Понтоне
ра, может, и за тот детский случай, когда отец выпорол
безвинно, но это было давно, забылось уже; а может,
за бедования сестры Лизки, но тут и он, Кроня С олда
тов, промашку дал, оставил сеструху без пригляда; иль
за этот навязчивый липкий взгляд, которым Понтонер
вроде бы что-то хочет выпытать, о чем Кроня и не ве
дает... Но одно он знал точно, что Федькина рожа ему
определенно не нравится, раздраж ает и постоянная
ухмылка на морде: «Ишь, гад, еще и ухмыляется».
— Ну и гусь! — ошалело повторял Кроня Солдатов.
— Д а, «гусь», но в плену не сидел и орден имею.
— Поди ты прочь-ту!.. У меня-то во где звездочка
сидит, каждый день гудит да светит... Лучше расскажи,
как ты выжил? — пришел в себя Кроня, потирая раз-
нывшуюся грудь. — Ж аль, что когда поп тебя крестил,
дак не утопил. Тюх-тюлюх!
245
тонер, замирая душой.
— Не, а чего?
— Ну тогда и гуляй. Солнце высоко, — сказал по-
мальчишески насмешливо Понтонер, облегченно отмя
кая душой, легко вскочил со ступешки, сухонький, по
хожий на подростка, взглянул в небо, присвистнул,
сбил на затылок колпак, вскинул топор на плечо, и вы
шел на угор, и там затю кал по бревну, осыпая траву
мелкой янтарной щепкой.
КАК ОН ВЫЖИ Л?
Федору Чудинову с войной повезло, в этом прилюд
но признавался он: «Уцелел, в двадцать миллионов не
попал — земля им пухом, героям; к смерти положенной
сам иду неторопким шагом, дом е с ть — полная чаша,
и умом не обижен. Чего еще желать, если не гневить
судьбу?».
Но втайне Федор Чудинов часто размышлял и по
лагал, что с войной ему не особенно пофартило, а осо
бенно тосковал он и раздраж ался, когда о полковни
ках читал иль генералах, сразу же дату их рождения
отыскивал и со своею сравнивал, и тут каждый раз
выходило, что и он, Федор Чудинов, мог быть тем с а
мым генералом иль, на худой конец, полковником.
И тогда он печалился еще больше, садился посреди
горницы на табурет, ставил на костлявые колени гро
моздкий баян, обласкивал его холодные перламутровые
шишечки и долго давил на одну нижнюю кнопку, вы
таскивая из мехов писклявый занудный звук, под ко
торый думать и вспоминать было легко.
...Тогда от саперного батальона, который готовил
прорыв, осталось в живых тринадцать человек (уж
больно несчастливая циф ра), а из них два понтонера:
ефрейтор Степан Ж вакин, по прозвищу Сеня Ножик,
и рядовой Федя Чудинов, еще без всяких прозвищ, н а
град и чинов боец, ибо неделю назад он только прибыл
в батальон и ничего заслужить не успел. Он даж е войны
не успел испугаться, потому что их самоходный понтон
подбило на этой стороне в самом начале прорыва, и
Степан Ж вакин, и рядовой Федя Чудинов остались как
216
шили через реку Великую и обратно за новым живым
грузом; одни добирались до огнедышащего берега, дру
гие оставались на дне реки, — и еще неизвестно было,
кому больше повезло.
А эти тринадцать человек, остатки саперного б а
тальона, спасаясь от смерти, вырыли под уцелевшими
штабелями бревен одну общую нору, зарылись в ней,
как кроты, прижавшись друг к другу и еще плохо сооб
раж ая, что к чему, потому как вне штабелей все переме
шалось и перепуталось. Где-то шел бой, замирал и
вспыхивал с новой силой, где-то кого-то окружали и
убивали; а потом и те, кто ушел за Великую, и те, кто,
выполнив очередную задачу, остались на этой сторо
не, — раненые и умирающие, телефонистки и санитары,
кухни, обозы и прачечные — все вдруг попало в мешок.
Немец переправился севернее деревни Бороухи и юж
нее ее завязал этот мешок огнем и смертью. Так было
на самом деле, но этим тринадцати, предоставленным
самим себе и своей совести, суть дела была неизвестна,
и они просто зарылись под штабелем, пережидая бом
бежку и заедая тревогу сухим пайком, Йо обстрел не
затих и к концу вторых суток, и третьих, со стороны
Бороух и навстречу все летели снаряды, и эти ш табеля
оказались как бы на перекрестке воющих трасс, на ни
чейной полосе, и потому была прямая возможность по
гибнуть под бревнами даж е от своего снаряда. А в
этой узкой норе каким-то образом оказались два «жи-
вотника» — их, наверное, приволок тот кашлюн сани
тар с давно не бритыми щеками; раненные в живот не
престанно стонали, просили пить, санитар смазывал им
губы влажным бинтом, и в их сторону никто не смот