шатнулся, но Астафий Иванович Комаров по прозвищу
Грымза — бывший директор школы — равнодушно по
смотрел поверх Гелиной головы и прошел мимо. А Ге
ля растерянно глядел в его неподвижную сильную спи
ну и покачивающиеся женские бедра, ловя себя на том,
что по-прежнему робеет перед Грымзой.
Он вдруг снова увидел себя маленьким пятиклаш
кой с постоянно хлюпающим носом, в овчинной шапке
с обкусанными тесемками и в ботинках, побелевших
от снега. Уже стояла зима, морозы доходили до соро
ка, а мать в тот год так и не сумела справить всем
шестерым валенки, и Геля почти до января ходил в шко
лу в ботинках. Он пропускал уроки физкультуры, и Л и
зу Чудинову вызвали в школу.
Мать стояла у порога жалкой просительницей, ей
пора было бежать на дойку, и она про себя подумала,
что вечером выпорет Гельку, чтобы не баловал, но по
чему-то в ее глазах стала копиться влага. Она тут же
вспомнила о своем вдовьем одиночестве и, скрепляя
свою душу, чтобы не разреветься, стала оправдываться
едва слышно простуженным голосом:
— Вы простите его, Астафий Иванович, у него к а
танок нету на лыжах кататься. Ему в школу-то не в
чем ходить, а не то на физкультуру эту.
— Не поверю, чтобы нельзя было валенки приоб
рести. Невелики деньги и стоят, — ответил тогда дирек
тор. И сразу горький комок осел в горле у Л изаветы
Чудиновой, и, наливаясь к Грымзе презрением обиж ен
ной судьбой женщины, она закричала вдруг осипшим,
но далеко слышным голосом:
— Где вам понять-то, сволочи! Заж рались, в тылах
264
ших-то мужиков на войне поубивало. «Не по-ве-рю,
чтобы ва-лен-ки нельзя было купить», — передразнила
она Грымзу и заплакала в голос. — Ужо отольются вам
наши слезыньки...
— Идите, ну! — только и сказал Грымза, открывая
перед матерью дверь и глядя поверх ее заплаканного
некрасивого лица. Он уже тогда умел так смотреть.
Валенки Геле купили из школьных фондов, сам
Грымза принес их на свой урок русского языка, поста
вил на стол — черные, еще мохнатые, с белесыми пят
нами плесени на толстых голяшках, перевязанных ш па
гатом. Грымза поманил Гелю пальцем, и когда тот вы
шел и стал перед классом, директор сказал, глядя по
верх его головы:
— Родина не забы вает своих павших героев и всег
д а поможет их семьям. Но нельзя и садиться на шею
Родине, ей и без того нынче тяжело.
Никто не понял речь Грымзы, но на всякий случай
хохотнули, когда директор перекинул валенки через
Гелино плечо и подтолкнул его легонько в спину; а Ге
л я шел среди парт, маленький и рыжий, с валенками
через плечо, и все ребята провожали его взглядом.
В тот же день Гелька получил по русскому двойку. Он
вообще был не в ладах с русским, он любил физику,
дома мастерил электромоторы и планеры и рисовал
самолеты, скачущих коней и отца в светло-коричневой
будёновке. Еще Геля любил мастерить бумажных зм е
ев: он разрисовывал их тонкие упругие тела акварелью
из маленьких черненьких чашечек, потом зануздывал
толстой суровой ниткой и пускал высоко в небо. Н р а
вилось ему прыгать с крыш, замирая от холодного вос
торга и наполняясь в стремительном падении густым
воздухом... Но в шестом классе Чудинов получил по
русскому двойку и остался на второй год. М ать п л ака
л а и говорила, что он ни на что не гож, разве только
навоз возить, там и грамоты не надо, а Гелька возне
навидел все правила грамматики с их исключениями.
И в седьмом классе из-за русского он сидел два года,
и Грымза говорил перед всей школой, что Чудинов сво
им тугодумием тянет назад общий процент успеваемо
сти.
Когда Гелю исключали из школы, по породистому
265
небрежно поправлял русую прядь волос, рубил воздух
ладонью, и плотные чистые щеки упруго колыхались
над твердым воротником рубахи, а в белых глазах
вспыхивали искры благородного негодования. Он гово
рил что-то долго и холодно, стараясь придать своему
голосу чистоту и правдивость, а у Гельки горели уши,
словно он крал чужую репу и его уличили в этом.
Гелька стоял посреди учительской в подшитых красной
кожей валенках и в серой бумазейной курточке, м а
ленький и худой для своих лет, с хохолком светлых во
лос на макушке, и ничегошеньки-то не слыхал, кроме
собственного надсадного сопения, порой оглядывался
на мать, сиротливо сидевшую бочком у самой двери,
видел ее белое растерянное лицо, словно бы размытое
серым туманом. Грымза говорил о разбитом стекле, о
материнской ответственности и снова о разбитом стек
ле, о том, что у государства нет средств покрывать
безобразные выходки, что если Л изавета Чудинова ж е
лает, чтобы ее безответственный сын прошел курс наук,
то пусть то стекло вставит, а там педсовет посмотрит,
как поступить с ее сыном.
И Гелька, потерянно слушая эти умные слова, все
время боялся, как бы не раскипятилась мать — тогда
берегись! — и он все бочком-бочком подвигался к вы
ходу, чтобы вовремя утихомирить ее или, при случае,
улизнуть в коридор. Но Грымза каждый раз подходил
к Гельке и за рукав тянул его на прежнее место. А
мать вдруг не сдержалась, неестественно тихо и пугли
во рассмеялась и спокойно сказала:
— У меня нет денег, чтобы стекла вставлять, я вам
это стекло не рожу. Может, с Гельки задницу снять и
заместо стекла распялить.
— Ну зачем же так...
— Почему вы чужого горя не можете понять? Еще
директор называетесь. Грымза ты, вот кто! — мать по
правляла шалевый платок, топталась у порога, не зная
куда девать руки, а в это время в учительской поднял
ся шум, и Гелька подумал, что ему самое время смы
ваться отсюда.
Он бочком протиснулся к двери, попробовал за со
бой потянуть и мать, но та уже ничего не слыхала, над
рывая в крике горло, и Гелька выскочил на вечернюю
266
уж аса морозные дни, вороны колели иа лету, говорят,
д аж е мороженых птиц находили на поветях, и Гелька
по этим мертвым улицам спешно потопал к болоту; ему
было трудно дышать и он плохо видел сквозь наледь
на ресницах, потому что незаметные слезы смерзлись
и заклеили глаза. Гелька мстительно представлял, как
сейчас закоченеет от мороза, а потом его найдут мерт
вого в сугробе, и все станут ругать директора, а Гелька
будто бы все будет слышать и назло Грымзе как м ож
но дольше не возвращ аться к жизни...
А сейчас, глядя вослед бывшему директору, а ныне
пенсионеру, Геля подумал, что такие люди отчего-то и
не стареют даж е, словно бы они собираются жить
вечно.
Городок кончился, и мысли о Грымзе пропали сами
собой. Слобода обрывалась как-то сразу, словно д а л ь
ше побаивались селиться иль не хотели каждый день
встречаться глазами с кладбищем, и за крайними до
мами не было даж е куцых выцветших мостков: они
пропадали сами собой, сходя на нет в хилом клевере и
костлявом заячьем горошке, притоптанном ногами. А