дальш е, обочь вертлявой глинистой дороги, выметалась
ш ироколистая запыленная трава, разбавленная часты
ми лужицами иван-чая, и чудилось, что на тусклую зе
лень застоялой болотной лужи плеснули разбавленной
марганцовки. И воздух тут действительно отдавал л е
карствами, потому что за тощим ветряком, пригнув
шись за красными дощатыми заборами, пряталась ме
стная райбольничка.
Геля, наконец, дошел до песчаной тропки, протоп
танной многими сотнями ног, где трава уже не пробива
лась сквозь следы, словно бы поняв бесполезность сво
их усилий. У покосившейся ограды, давно не чиненной
и в прорехах, тропка оборвалась, вернее, она расчлени
лась на множество едва приметных следов к еще не
забытым могилам, и, напрягая память, Геля пошел по
кладбищу, слабея и опускаясь душой, озираясь вокруг,
словно он опасался нежданных страхов. Прошлые сом
нения и обиды, тревоги и желания как-то разом вдруг
увяли, и осталась в Геле только тягучая печаль, р а з
бавленная тоской и желанием уйти отсюда.
Под ногами похрупывали сокрытые травой пору
267
о покойных, а взгляд Гели робко и невольно блуж дал
по новеньким тесовым столбикам и жестяным венкам,
задерж ивался на побитых дождем фотографиях, вы
цветших и подернутых паутинками. Порой улыбка ж и
вого человека на фотографии пораж ала Гелю в самое
сердце, и сразу становилось душно, память подсказы
вала прожитые годы, и под самым горлом у Чудинова
что-то судорожно опускалось и вздрагивало.
«Нет, все забы вается, черт возьми, все забывается
и покрывается прахом и безмолвием. Мы только тешим
себя, что все вечно, чтобы легче было умирать», — ду
мал Геля, соображ ая между тем, как лучше пробраться
под черную высокую ель, чтобы не заблудиться в ,к р а
шеных железных оградках. Ведь давно ли не стало
бабы Мани — каких-то пять лет минуло, никак не
больше, — а Геля уже с превеликим трудом мог пред
ставить бабушкино лицо, вернее, отдельные его черты:
горбатый нос с широко прорезанными черными ноздря
ми, широкие, угольной окраски брови; еще вспомина
лись жесткие смоляные волосы, подрезанные ножница
ми сзади, как у курсистки, и обнажавш ие бурую пот
рескавшуюся шею, и белые пленки вытекших глаз, ко
торые она вы плакала по сыну Андрею.
От слепой жизни она быстро огрузла, ходила тихо,
опершись на Гелино плечо сильными костлявыми паль
цами, и упрямо всматривалась слепыми глазами в по
стоянную ночную темноту, словно стремилась что-то в
ней высмотреть, при этом широкие ноздри страстно и
нетерпеливо вздрагивали, длинные редкие усики то
порщились над упрямой губой; баба Маня капризно
дергала Гельку и просила не молчать, а рассказать,
что видит он, да кто мимо идет и в чем одет, да что не
сет из магазина.
В последние годы она повадилась ходить на кладби
ще к мужу, «на папину могилку», как говорила баба
М аня, и путь этот для Гельки был страданием: кругом
ему виделось столько соблазнов, а бабуш ка будто н а
зло шла медленно, подволакивая ноги, часто останав
ливалась и из-за пустяка схваты валась с товарками,
которые здоровались с нею, шумела и горячилась, ро
няя слезы, если что говорили поперек. А когда Гелька,
наконец, уводил бабушку, она сгоняла ладонью со щек
268
пластмассовым гребнем и говорила: «Эх, глаза бы
мне!» Говорила так угрозливо и отчаянно, сморкаясь в
коричневый фланелевый платок, что казалось, верни
судьба ей зрение, бабушка бы устроила по всей Слобо
де великий переполох. Б аба М аня всегда любила хва
лебные разговоры о своей особе, наверное, ей на роду
было написано быть знатной купчихой да закаты вать
громкие пиры, удивляя всех своим расточительством, а
судьба уготовила зябкое слепое угасание, противное
всей ее энергичной натуре. Но как бабе М ане хотелось
жить, бог ты мой! И не ж елая смириться с тягостным
положением, выпавшим на ее долю, она как-то ухитри
лась за недолгое время научиться варить обеды на всю
семью, печь торты и пирожные, обшивать старых и м а
лых и даж е писать письма за всех... И только ходить
далеко от дома она побаивалась, за поводыря у нее
был Гелька...
Чудинов открыл дверцу, она ржаво скрипнула, и на
траву осыпалась бронзовая шелуха краски. Концы пру
тьев оградки были сплющены наподобие пик, они об
лезли, и виднелась кроваво проступившая ш ероховатая
ржавчина. В оградке земля была посыпана белым реч
ным песком, и глубокие дольные царапины на нем го
ворили о том, что у могил недавно подметали, да и
трава была чисто выщипана, столбики освежены голу
бенькой краской, а железные венки — подобие цветас
тых хомутов — надежно упрятаны в целлофан.
Геля сел на голубенькую шаткую скамейку, обежал
глазами густую ель до самой маковки, скользя взгля
дом по черным опущенным гребням, и, отметив неволь
но про себя, что кладбище имеет над человеком какую-
то странную торжественную власть, стал думать о вся
ких пустяках: мол, неплохо бы на могилах посадить
долголетние цветы, которые, отряхая по осени семена
на всхожую землю, весной будут давать новые остро
перые зеленя; а скамейку надо перенести по ту сторону
бабушкиной могилы, там гуще тень и как-то уютнее си
деть, а то здесь прутья решетки впиваются в спину...
Геля нагнулся над дедовой могилой и с трудом на
деревянной остроконечной пирамидке рассмотрел порт
ретик, совсем белый, с желтыми паутинками на лице;
оно было не больше стариковского ногтя, какое-то со
269
взглядом, приглаженные волосы разделены четким про
бором. И Геля подумал, что М аксима Чудинова он уже
совсем потерял из памяти, словно бы и не знал никог
да, и сейчас смотрел на деда, как на чужого человека,
который никак не оживал в его воображении. Зато п а
мять услужливо подсказывала давнее и совсем не
важное из бабушкиной жизни.
... Тогда Геля привел ее на «папину могилку», и б а
ба М аня долго ж евала морщинистыми губами, что-то
соображ ая и поводя головой, как настороженная пти
ца; может, она вспоминала давно забытое иль отыски
вала солнце, чтобы сесть к нему лицом. Но был пас
мурный день, наполненный наглухо ожиданием дождя,
потому все поникло и набухло, даж е трудно было ды
шать. Б аба М аня села на могилу мужа, как садятся на
высокую скамейку, ноги ее не доставали до земли, и
Гелька заметил, как отвисли задники новых резиновых
калош.
Потом баба М аня потянулась к деревянной пирамид
ке, касаясь грудью щетинистой травы, заш арила на се
рой паутинчатой доске и привычно нашла большим
пальцем крошечный снимок, чуть больше ее желтого
разбитого ногтя, нащ упала жестяной козырек над фо
то, крашенный голубенькой краской. Фотографию она
обмахнула, а потом старательно и бережно водила
пальцами по желтому картону, по туманному изображ е
нию мужа, которого она не видела ни старым, ни ум ер