— Говорят, процветаешь. В художниках ходишь.
273
говорила, открыто смеясь: — А я-то, дура, по нему сох
ла, исстрадалась вся. А он, видишь ли, сбежал и через
тринадцать лет нос показал.
Геля, безразлично пропуская мимо ушей издевку,
подумал: «Дура, ну и дура же! Как хорошо, что не
связался тогда». Но вслух сказал, боком обходя Т аль
ку и тихо подвигаясь ко крыльцу:
— Ты извини. Знаешь, у нас дядя Кроня в гостях.
А ему сегодня уезжать.
— В гости заходи. Ведь теперь ты мне свояком при
ходишься.' Слышь, заходи в гости-то. Поговорим чего ли
за жизнь, — вдруг пригласила Талька, и в ее опустев
ших черемуховых глазах мелькнула растерянность. Ге
ля на мгновение тоже будто споткнулся на крыльце,
остановился, неопределенно пожал плечами, не зная,
что сказать в ответ и чувствуя в душе виноватость и
жалость к Тальке.
А дома Гельку действительно ж дали за накрытым
столом, и мать не раз подскакивала к окну, выглядывая
сына, а когда заявился он, ворчливо сказала, не
приятно кривя губы:
— Мог бы и вообще не являться...
— Ты чего? —сразу еще не понял Геля, потому что
мысленно он не расстался с Талькой, и вроде что-то ей
рассказы вал, и в чем-то оправдывал себя.
— Зачевокал. Ему говорят — дядя Кроня ждет, а
он, вишь ли, будто времени другого найти не мог.
— Ну ладно, ладно ты, — смущенно отмахнулся д я
дя Кроня. — Наливай что есть, да на автобус пора со
бираться.
М ать сразу посмурнела, дольные морщины легли на
щеках, и веки покраснели. Она напряженно и скучно
замолчала, выдерж ивая характер, и такж е молча рас
ставила тарелки, и сама села за стол, не притрагиваясь
к еде.
— Ну будет, будет, Л иза, — участливо погладил
Кроня Солдатов сестрину морщинистую руку в мелких
веснушках. — Ты дай душе-то отдох, Л изавета. Ты ос
вободи ее от досады.
— Хорошо вам говорить. Кому-то всю жизнь одно
счастье валом валит и деньги к деньгам прут. А мы-то,
бедны вдовы, бабы-колотухи, почему именно мы долж
274
ные мы иль неразумные вовсе? Ведь жизнь прожили, а
счастья не видали. Как выжили, ума не приложу, как-
то детей на ноги поставили да образование дали. Д ак
ношто нас нынче никто не замечает, ни в грош не ста
вят? Значит, силу всю положил — и с глаз долой, сиди
в уголке, жуй сухари и не пенькай? Где мое счастье-то,
Кронюшка? С тринадцати лет в работе, с тридцати —
во вдовах...
— Ну зачем так-то, зачем? Не одна ты, много таких
с войны пооставалось, — досадливо поморщился дядя
Кроня, отодвинув в сторону ложку.
Геля тоже не ел, глядя в окно с белыми залы сина
ми на мутном стекле на блеклое невзрачное небо, си
дел, распахнув до пупа рубашку, и тоскливо думал:
«Господи, ну как тут жить?» Но он молчал, зная, что
мать не остановить, и возраж ать ей не хотел — как бы
не ударилась в слезы, — и потому ж дал, когда она вы
говорится. Геля понимал, что мать говорит правду, и
чем чаще это повторялось, тем было невыносимее, по
тому что ее правда касалась и Гели, мол, он-то вырос
и остальные пятеро выросли — мать им все силы отда
ла, так почему же они не могут осчастливить ее хотя
бы в последние годы? А Геля, страдая всем своим су
ществом, мог только досадливо морщиться, ведь он и
сам в тридцать лет был неприютен и одинок, и слова
матери оставляли в его душе глубокие болезненные
следы.
— М уж-от мой погиб не от пьянки какой, а защ и
щая отечество, так почему же я-то должна страдать?
Мне наплевать на других, мою боль чужою болью не
утишить. Почему общество не позаботится обо мне, что
бы я хоть в остатние годы забот не знала, не ж ила в
эдаком закутке? Почему всем наплевать на меня? О т
пихнулись пензией в двадцать рублей, а муж-то голо
ву за общество положил, чтобы нынешним хорошо ж и
лось. А я всю-то жизнь в работу упихала и здоровье на
ней утеряла. Ш естерых на ноги подняла... Как я вы ж и
ла только?..
275
— Это в пятьдесят третьем и приключилось со мной.
Знатье бы где падать, дак травки бы положила, чтобы
мягше было. Дойка-то летось за ручьем была, на ост
ровах, туда попадать надо, но как назло кой-то черт
быка приволок на перевоз: стоит в воды, ревет, рога
ми воздух так и секет, наверное, овода досаждали.
Ж енки боятся к воде подойти, жмутся на берегу, а на
островах коровушки плачут — молоко поджимает в
титьках. Ну, меня будто кто и сунул вперед. Пошла я
да быка-атамана кышнула вицей, стеганула его хворо
стиной. А он озлился вдруг да рогом-то мне два ребра
грудных и сломал. Хотел и копытами меня мячкнуть —
груди-то насквозь бы ссадило, — да ноги у него, ви
дать, оскользнули, промашку он дал. Вот и стоит надо
мной, ревет и слюну пускает. А потом как начал меня
катать, места живого на мне не оставил, рубаху, сит-
цево платьишко в клочья присадил. А я уж, господи, ни
жива ни мертва, одна мысль-от в голове: хоть бы не
насмерть, как там дети без меня — совсем пропадут.
А бабы стоят в стороне, ревут да только приговари
вают: «Осподи, Лизавету-то бык бодат! Хорошо, бри
гадир привелся — мужик посмелее, схватил жердину,
да побежал, да хотел быку по носу звездануть, да бык-
то голову вызнял вверх, жердина возьми и оскользни—
да мне по лицу, так чисто все и содрал. Бык посмотрел
на мое лицо, и, верно, испуг его взял — как бросится
бежать, а я лежу в кровищи, и места на мне живого не
ту. Бабы-ти подбежали, «ох» да «ох», «какова ты, Л и за
вета!», а я еще поднимаюсь и говорю, мол, ничего, хо
роша—я тогды поратоздоровуща была. Говорят,
может, в Слободу отвезти, а я рукой махнула: «Полно
те, бабоньки, ерунду молоть, ведите свое дело, вон ко
ровы ревут, доить надобно, а я как ли сама до Слобо
ды доплетусь». Иду я, будто сама не своя, кровь из ме
ня хлещет, как из скотины худой, иду нагишом, только
ремки на титьки натягиваю, чтобы от стыда да срама
прикрыться. И до дому дошла, а в груди только хык да
хык, уж вздохнуть не могла толком и не знала, кто
около, — все будто в мокром тумане. Л еж у пластиной
дохлой, рукой-ногой шевельнуть не могу, будто вся сила
из меня разом и вытекла, как через порог я ступила.
276
могу, только слышу, как шепчут на ухо: «Помират,
Лизка-то...»
Потом и в больницу отвезли. Сколько там проваля
лась, не месяц ли, а уж дома меня Гелюшка на ноги
поставил. Совсем худа я тогда была. Не он бы, дак не
жить мне. — И мать, словно бы споткнулась, худенькой
шершавой ладошкой вдруг погладила Гелину руку, ли
цом уткнулась ему в плечо и коротко, будто всхлипы
вая, рассмеялась: — Спаситель ты мой!
— Ну вот, а ты все хулишь парня, — тоже засм еял
ся дядя Кроня облегченно.
— А которо спуста на него наговариваю, — согласи-
лась мать.
— Это ты можешь, — размягчаясь и быстро добрея
к матери, где-то душой понимая, как любит ее, сказал
Геля. — Наговоришь всегда бочку арестантов.