Но не успел Геля уйти в раздумья и снова ослаб
нуть душой, как в огороде неожиданно появилась мать,
она глянула в лицо Геле откуда-то издалека и сверху
и показалась странно парящей, неземной. Только голос
ее был сух и напоминал о жизни.
— А ну-ко вставай давай, — ворчливо сказала
мать. — Земля не прогрелась, а ты разлегся тут. Вос
паление легких схватить хочешь? Я-то думала, он уж
гряду окучил...
Геле не хотелось досадить матери, не хотелось слы
шать ее бесконечную воркотню, которую так просто не
остановить, и он оборвал ее:
— Ну ладно, чего пристала. Поди давай домой-то.—
И Геля снова взялся за кирку. Первые замахи д а в а
лись трудно, кирка выворачивала плечи и, казалось,
готова повалить Гелю на землю, но, досадуя на мать и
горячась, он незаметно уходил в работу и уже уговарл-
вал себя, как, бывало, в детстве: «Вот до того кустыш-
ка дойду и брошу работу к лешевой матери. Не вер
300
дил «до того кустышка» и не бросал в борозду кирку,
а с настырной злостью, не разгибаясь, начинал следую
щий рядок, слыша всем нутром, как просыпается в нем
сила, а пустота внутри него заполняется воздухом, в л а
гой и желаниями. Тело его от воздуха в груди и очнув
шейся плоти быстро вспотело, зазвенели от усталости
мышцы, и кровь ударила в виски, готовая вспыхнуть и
взорваться...
Но кровь не успела вспыхнуть и взорваться, n0T0Mj
что снова послышался голос матери. Если бы Геля при
гляделся ранее к своему крыльцу, он бы заметил, н а
верное, как оттуда часто выглядывает и скрывается ее
лицо: мать украдкой наблю дала за сыном, словно иг
рала с ним в прятки. Сейчас она подбеж ала к Геле,
легко коснулась его спины, мокрой насквозь рубахи,
взяла из рук кирку и почти насильно повела в дом.
— А ты говорила... — задышливо бормотал Геля,
упрямо и обидно отворачиваясь от матери.
— Хороший ты у меня. М ало ли что мать скажет,
а ты не всяко и слушай. М ать-то для вас в лепешку р а
зобьется, все сделает для вашего счастья.
В комнате Л изавета Чудинова раздела сына, насу
хо вытерла его тело вафельным полотенцем, приказа
ла лечь в постель, потом принесла клюквенного отва
ру. Геля выпил две кружки, устало вытянулся на про
стынях, чувствуя необычайную легкость, будто он толь
ко что появился на свет, приятно ныли плечи и руки,
постанывала спина, и голодно ныл желудок.
— Поесть бы чего, — вдруг сам попросил Геля. У
матери дрогнуло радостно сердце, и, собирая на стол,
она ревниво думала: «Вот дурачок-то. М ать просто
так мытарить не станет да на огород выпроваживать:
огород-то она и сама хорошо обиходит, слава богу, по
ка в силах, помощи не попросит. А ведь кому сказать
если, так не поверят: вот, скажут, Л изавета Чудинова
сколь дурна баба — сына работой вылечила. А по мне,
так плохого тут ничего нет: отвлекся от дурных мыс
лей, пропотел до самых костей и сразу есть захотел.
Мнительный уж больно парень, опять чего ли сам на
себя навыдумывал. Связался тоже с картинами. Ж ил
бы как все, вот бы и не маялся придурью...»
Она поставила на стол кислую камбалу печорского
301
тошку, и Геля с душой поел. И когда Талька вернулась
с работы, то просто не узнала парня.
— Ну ты совсем человеком стал. Уходила, так вов
се помирал, а сейчас ожил. Как ты его, Л изавета Спи
ридоновна, эдак? — спросила Талька, но мать сразу
закаменела лицом, скулы дернулись, словно болели у
нее зубы, и молча вышла, будто по делам, в сени. Т аль
ка виновато улыбнулась, присела на диван, и Геля не
вольно отметил, что она как бы похорошела за эти дни,
отмякла, что ли, душой и лицом: синие пятаки под гл а
зами совсем пропали, волосы чисто прибраны под чер
ную кружевную повязку, губы ожили, потеряв голубой
шершавый цвет. А Талька словно бы услышала, что Ге
ля думает о ней, подоткнула ласковой рукой одеяло и
будто нечаянно задерж ала ладонь на Гелиной груди,
всматриваясь в его выпуклые, как голубиное яйцо,
глаза.
— Мы бы с тобой не ужились, — вдруг сказала она
задумчиво, словно спраш ивала сама себя об этом и вот,
наконец, решила, — нет, не ужились бы. Ты все чего-то
думаешь. А чего думать? Думай не думай, а сто руб
лей не деньги. Ж ить надо, брать надо. Теперь никто
сам тебе ничего не даст...
— Вот не думаешь, дак и горишь синим пламенем,—
вдруг сказала с порога мать — она неслышно вошла в
открытую дверь.
— Ты-то много думала, так порато хорошо живешь,
— огрызнулась Талька.
— Ну хватит вам, —одернул Геля, испугавшись, что
с таким трудом вызревающий мир может с диким грохо
том и руганью взорваться.
— Ты меня-то не трогай, ты мое имя не поминай
даж е. Сначала выживи с мое да детей вырасти. А там
посмотрим...
Л изавета снова вышла на крыльцо, и скоро слышно
стало, что с кем-то разговаривает там. Потом она
крикнула прямо через сени:
— Эй ты, иди-ко сюда!
— Я, что ли? — спросила Талька, пожимая плечами.
— Ну а кто, не я же...
В сенях стоял Федор Понтонер, Талькин благовер
ный, и мял в руках ватный колпак: одуванчиковые во
302
только что человек и словно бы оголил просторный череп
и плотно прижатые к голове острые уши. Понтонер мель
ком глянул на жену гнедыми глазами — в них сквозили
усталость и смущение.
— Ты что, всерьез ушла иль как? — глухо спросил
он. — Ну погорячился, с кем не бывает?
— А как думаешь, я с тобой в чикалки играть бу-
ду? — сразу вспыхнула Талька, вспомнив недавние по
бои. — Я ныне-то живу, как королева, спасибо добрым
людям.
— Д а к чего, я тебя не гоню, живи, если хочешь, —
внезапно согласилась Л изавета и победно оглядела д е
веря: ей был сладок и мил его ушибленный вид.
— Ну погорячился, с кем не бывает? — вяло повто
рил Понтонер, не глядя на Тальку и упорно заталкивая
свою ненависть в дальние углы души, но она бродила,
как дрожжевое тесто, и Федор до боли ж ал кулаки,
чтобы сдержаться. Сейчас он был как бы генералом без
армии, ибо некому стало восхищаться его умом и крас
норечием, некем ему было и повелевать, а это для П он
тонера хуже смерти, да и к тому ж е сразу словно бы
остыли его комнаты и заткались паутиной, и в постель
сиротскую не хотелось ложиться, а люлька в углу все
напоминала об единственном сыне, наследнике, в кото
ром продолжится, может быть, Федор Чудинов, а там
внуки пойдут и правнуки, и как много будет тогда на
свете Чудиновых с его кровью и его желаниями.
— Иди, ступай прочь. Не хочу и разговаривать с то
бой, — грубо отказала Талька. — Растутыра лешо-
вый, — добавила едва слышно, но Понтонер уловил эти
слова, и подбородок его дрогнул.
— На суд подам, разведемся и все добро пополам.
Талька повернулась и ушла в комнату. Там села у
окна и, баюкая на коленях сына, так и сидела весь ве
чер, не сводя взгляда с улицы и напряженно думая о
чем-то своем.
— Он так-то ничего, скупердяй, правда, хороший. Но