Когда ионийцы впервые признали власть Триединой Богини, они позволили своим сыновьям быть посвященными в пеласгийские тайные братства, почитавшими ее. Так же поступили и эолийцы. У каждого братства имелся свой демон, воплощенный в некоего зверя или птицу, плоть которого было смертельно опасно поедать, за исключением особо торжественных случаев; и участники братства регулярно встречались для праздничных танцев в честь своего демона, во время которых имитировали движения и повадки священного зверя или птицы и переодевались в ее (или его) шкуру, мех или перья. Их предводитель являлся воплощением демона и был им одержим. Мать выбирала братство для своего ребенка до его рождения, если некое создание, во сне или наяву, привлекло ее внимание; но, как правило, братство включало в себя всю мужскую половину племени. Так, сатиры Фессалии и силены Фокиды были фавнами, кентавры Пелиона — мужчинами-Конями, некоторые из магнезийцев — мужчинами-Леопардами, кризейцы Фокиды — мужчинами-Тюленями; в Афинах были также мужчины-Совы. У женщин имелись подобные же общества, называемые сестринствами, и ни одной женщине не было дозволено Богиней брать возлюбленного из братства, соответствовавшего ее сестринству — так Лев мог сближаться лишь с Леопардихой, а Львица — с Леопардом, — таково было правило, имевшее целью, несомненно, для того, чтобы связать рассеянные племена гармонией нежных чувств со всеми приятными втекающими и вытекающими. Но в подтверждение того, что демон каждого братства — подданный Триединой Богини, ежегодно устраивали всесожжение в ее честь — каждое братство посылало зверя мужского пола, свой тотем, которое предстояло сжечь заживо вместе со всеми остальными у одного из ее горных святилищ на неистово полыхающем костре.
Ахейцы, отнеслись к этим демонам с естественным презрением, будучи верными Триединой Богине, а также из-за беспорядочных любовных сношений, которым предавались верующие на своих богослужениях. Сфенел решил подавить как можно больше таких обществ, а оставшихся демонов подчинить кому-нибудь из олимпийского семейства. Он заявил, что Зевс имеет не только ипостась Овна, так как почитатели его были овцепасами, но ему можно соответственно поклоняться и как Быку, Орлу, Лебедю, Голубю и Великому Змею. Гере дозволено было сохранить власть над Львицей, Кукушкой и Вертишейкой; Артемиде были дарованы Рыбы, Олень, Собака и Медведь; Посейдону — Конь и Тунец; Гермесу — Ящерица и Малый Змей; Аресу — Вепрь; и так далее. Пеласги пришли в сильное негодование, когда Посейдона стали представлять как Бога Коня, и в одном из их городов был в знак протеста установлен образ Кобыльеглавой Матери, названный Разъяренная Кобыла; ибо конь признает всемогущество Триединой Богини, о чем говорит луноподобный отпечаток копыта.
Такие и многие другие перемены в греческой религии, в том числе введение нового календаря, были разъяснены изумленным людям, собравшимся в Олимпии на торжественное зрелище, устроенное вестниками бога Гермеса, которое завершило совещание. Им устроили представление — пантомиму кастрации Зевсом его предполагаемого отца Кроноса, после чего Зевс был коронован дикой оливой и забросан яблоневыми листьями в знак поздравления, а также бракосочетания Геры и Зевса, Посейдона и Амфитриты, Гефеста и Афродиты; нового рождения Ареса, Гефеста и Афины; показали, как демоны Зверей и Птиц вступают в подчинение новому хозяину или хозяйке — короче, представление включало все новые мифологические события. Эти представления завершились живой картиной из двенадцати Олимпийцев, сидящих за трапезой, парадных одеяниях и с атрибутами, подобающими их новой роли. Каждое божество было представлено каким-либо царем, жрецом или жрицей; роль Зевса взял на себя Сфенел из Микен, который держал в одной руке увенчанный песьей головой золотой скипетр Персея, а в другой — щит с отвратительным ликом Горгоны.
Олимпийское празднество стало поводом для грандиозных атлетических состязаний между молодыми мужчинами из городов и колоний: погребальных игр в честь Кроноса. Соревнования, известные как Олимпийские игры, были организованы юным Алкеем из Тиринфа, одним из самых убежденных защитников Триединой Богини и потомком Андромеды по женской линии. Он сам выиграл состязания по классической и вольной борьбе. Алкей, мужчина феноменальных габаритов и силы, лидер Бычьего братства Тиринфа, прибыл в Олимпию, выкрикивая угрозы против врагов Богини; но, как большинство очень сильных и горячих по натуре мужчин, его легко было околпачить. Приверженцы Зевса ублажили его едой и питьем и уверили его, что это он вынудил их пойти на важные уступки касательно нового статуса Богини — и в самом деле, он сделал для нее куда больше, чем кто угодно другой. Он пригрозил сокрушить зал заседаний своей окованной медью оливковой дубиной, если только с ним не согласятся, что богинь на Олимпе должно быть числом не меньше, чем богов. Так что, когда ахейцы ввели в Олимпийскую семью Ареса, Гефеста и Гермеса, Алкей представил Триединую Богиню еще в двух ипостасях: как Деметру, Матерь Зерна, мать Персефоны, и как Гестию, Богиню Очага. Так в новом Пантеоне оказалось шесть богов и шесть богинь. Но каждому было ясно, что Алкея одурачили и что интересы Триединой Богини были учтены куда меньше, чем полагалось бы; ибо в Небе, Море, Преисподней и на Земле она теперь оказалась под мужской опекой; и когда Жрица Олимпийской Триединой Богини, сидя с увенчанным изображением кукушки скипетром в руке, на месте Геры на божественном пиршестве, спросила Алкея, были ли его поступки вызваны предательством или глупостью, он тут же метко пронзил стрелой обе ее груди — бесстыдное деяние, которое принесло ему худшую из неудач. Позднее Алкей стал знаменит под новым именем Геркулеса, или Геракла, что означает «Слава Гере», которое он принял, когда оставил Бычье братство и стал мужчиной-Львом в надежде умилостивить Богиню, которую оскорбил.
Повсеместно раздавался ропот против этой религиозной реформы, но ахейцы подавили недовольных силой оружия, и оракулы единодушно утвердили все нововведения. Самая весомая поддержка пришла из Дельфийского храма Аполлона, пребывание в котором перестало быть для Бога унижением и сделалось источником славы и силы; а также из прорицалища Зевса в эпирской Додоне, где на вопросы отвечали дубы шорохом листвы в священной роще и гадали по полету черных голубей. Никаких вооруженных мятежей в Греции не последовало; как случилось поколение или два назад, когда пеласгийские женщины, — нынче их зовут амазонками, — устроили вооруженное нападение на Афины, недовольные религиозными нововведениями ионийца царя Тесея; или когда во времена генетийца, царя Пелопа, речные нимфы Данаиды, которых он принудил сойтись с его египетскими каменщиками, умертвили их всех, кроме одного, в их брачную ночь. Только четыре царя отказались признать новую олимпийскую веру: Салмоней из Элисы, брат царя Афаманта; Тантал, сын ионийского героя Тмола, который незадолго до того поселился за морем в Лидии; Ээт, царь Колхиды, прежний властитель коринфийской Эфиры, критянин по происхождению, и Сизиф из коринфской Асопии, племянник Ээта.
Всех четверых Оракулы предали проклятию. Танталу, который высмеивал божественное пиршество, после того отказывали в пище и воде, пока он не умер от голода; Салмонея, который из презрения к Зевсу Ниспосылателю Дождя сам вызвал бурю, сымитировал гром с помощью оглушительного лязга бронзовых сосудов, побили каменьями. Сизифа заставили трудиться в мраморных каменоломнях Эфиры, где он оставался несколько дней, пока однажды его не раздавило упавшим камнем. Преступление его заключалось в том, что он нарушил клятву хранить все в тайне, которую дали все участники совещания: он послал предупреждение коллегии асопийских нимф Рыб о том, что ахейцы собираются увести их оттуда и обесчестить на острове Эгина. Он также заковал в цепи жреца Гадеса, который явился, чтобы принять у жрицы Гекаты святилище Преисподней; а когда Сфенел, его повелитель, послал вестника, чтобы освободить жреца и напомнить Сизифу, что Гадес теперь — единственный правитель Преисподней, Сизиф дерзко запретил своим родным хоронить себя, когда он умрет, предпочитая, как он сказал, свободу скитаний по берегам Асопа в виде духа. Что касается колхийского Ээта, то он жил достаточно далеко, чтобы издеваться над оракулами.