— А в чем дело?
Тут Суассон в учтивых выражениях объяснила королю его «вину», что Шиврю не смог принять участие в победном сражении. И что, разумеется, лишь достойная награда в виде особы, удостоенной покровительства самого короля, смогла бы… но нет, он не смеет н неё надеяться единственно из благоговения перед августейшей особой его величества.
— Я уже думал об этом, — сказал король.
Веер графини взмыл к её губам. Сезар, еле сдерживая прыть, подошел немедленно.
— Благодарите его величество за желание дать вам блистательное доказательство своей высочайшей благосклонности, — с учтивой торжественностью продолжала графиня.
Шиврю поклонился, выразив как можно сильнее свое изумление.
— Я не из тех, кто заслужил благосклонность вашего величества, — отвечал он, не забыв глубоко вздохнуть.
— Граф, вы исполнили мою волю. Этого достаточно. Разрешаю вам явиться к графине де Монлюсон и передать ей мою волю — сделать вас герцогом д'Авраншем посредством даруемой мною её руки.
— Ах, государь! — лишь прошептал счастливец.
Его действительно охватило волнение, и поэтому его язык — это было большой редкостью — сразу сделался короче. Он лишь склонился к руке короля и коснулся её губами с глубочайшим (заметим, правдивым!) благоговением. Отойдя от короля, он живо отыскал Лудеака.
— Ну-с, кланяйся герцогу, — прошептал он ему на ухо.
— А, что я говорил? — ответил шевалье. — Если ты среди прочих — трудись и прокладывай себе путь в пыли и дыму, подвергаясь опасностям. Если же ловок, — испытывай удовольствие идти к счастью среди великолепия и блеска королевских галерей.
Шиврю самодовольно улыбался, слушая болтовню приятеля. А тот продолжал:
— Знаешь, меня раздирают противоречия. С одной стороны, — ну почему не я на твоем месте? Чем я хуже? А уж желаний у меня хватит и на нас двоих. Как бы я смотрелся герцогом и пэром, да при красивой жене? Да при богатстве, почете и уважении? Ничуть не хуже многих. А с другой стороны, ведь твои победы — и мои тоже. И это очень приятно. И раз уж мне не дано быть вместо тебя, — я всегда буду рядом с тобой. Так я чувствую на себе отблеск не только твоего сияния, но и своего ума, воплощенного в тебе…
«Однако», подумал Шиврю, «и на него находит глупость». Но он лишь одобрительно взглянул на друга.
В этот момент по залам прошел гул восторга и изумления.
Среди придворных появилась женщина ослепительной красоты. Тотчас от одного к другому передалось имя баронессы фон Штейнфельд.
Графиня Суассон торжественно двинулась к ней навстречу. Взяв её за руку, она подошла к королю, отвесила низкий поклон и, не теряя торжественности, произнесла громким голосом:
— С разрешения вашего величества, имею счастье представить баронессу фон Штейнфельд, в порыве благодарности пожелавшую передать французскому двору приветствия от двора австрийского.
Король в очередной (не тысячный ли? Нет, миллионный!) раз проявил свою знаменитую в Европе благосклонность. Он подал баронессе руку, усадил её на почетное место и завел беседу.
Глаза Олимпии засверкали, оттуда посыпались молнии. Она подошла к Сезару и, играя веером, произнесла:
— Случай опять за нас. Лавальер, возможно, никогда не займет свое прежнее место. Как любезен король! Но я не хочу терять предосторожность. Возможны ведь всякие неожиданности, и надо все предусмотреть. А вы, вы-то помните наш уговор?
— Так, словно это было вчера.
— Вы не перемените ваших намерений?
— Нисколько.
— Значит, я могу на вас надеяться?
— И сегодня, и завтра. Да если бы я и не дал вам слова, моя выгода — ручательство вам в этом деле.
— Итак, когда я скажу, что наступил момент действовать, вы…?
— Отвечу вам: я готов.
— Не обращая внимания на средства, которыми я воспользуюсь?
— В политике и в любви важна только цель.
— Вы, герцог, далеко пойдете.
— Потому что следую за вами, графиня.
Они обменялись взглядом и разошлись. Шиврю говорил убедительно, но только не для себя. В глубине души он всегда решал поступать сообразно с обстоятельствами: быть преданным до смерти или неблагодарным до забвения. Словом, «жизнь покажет» — это и было его правилом.
17. В четырех стенах
На следующий день, куя железо, пока горячо, Сезар отправился к Орфизе. Он по-прежнему сохранял роль кроткого почитателя, какую он принял по выезде из Германии.
— Я принес вам, кузина, такую весть, которая наполнила бы меня радостью до краев, если бы я мог только надеяться, что вы её примете без огорчения.