Олечка принялась его досконально расспрашивать, видя, как я занят и пытаюсь линейкой измерить по фотографии размеры арки. Гурьяныч степенно поведал ей очередную бывальщину, типичную для каждого уральского завода: о том, что насекальщик — «Вон он выглядывает из-за плеча!» — стал комиссаром дивизии, а расточник — «Вишь, ухмыляется, бядовая голова!» — зарублен был белочехами на площади перед церковью, а третий, пятый, десятый… И шли имена, фамилии, пулеметные роты и стрелковые взводы. «Сколько легенд ни за что ни про что пропадает», — думал я, ибо сейчас не они волновали меня. Былинами цеха не исправишь. Но одна фраза старого инструментальщика насторожила:
— С наших-то рабочих и Ленину охранник был поставлен. Большой опасности работа…
Тут я не выдержал:
— Ох, Иван Гурьяныч, кружите вы голову юной леди. Она вон уже на вас смотрит, как на профессора…
Старик обиделся:
— Думаешь, вру я? А фамилию Уралов слыхал? Не слыхал, так не подъегоривай меня. Вы, конечно, ученые, но по своей части. А я с заводом век прожил. Чего там ваша крыша — мы Ленина охраняли, это, брат, не шутка! Понимать надо — на каком заводе находитесь! Первый завод в мире, говорю тебе!..
Так, на глазах моей студентки свершилось мое посрамление по части местной истории. Учил меня грубовато и пристрастно старый рабочий. Так, под уральский говор, как бы случайно, ненароком пришло ко мне озарение о возможных причинах трещин в стенах цеха. И, когда мы возвращались в гостиницу, я уже уверенно сказал Олечке: «Будет теперь у тебя в кармане диплом, Ольга Дмитриевна…»
Она странно посмотрела на меня и исправила шепотом: «Васильевна я. Васильевна…» Конечно же, она была Васильевной, ибо Дмитриевной была моя столичная жена, о которой я тогда уже старался не помнить…
Армения встретила нас розами, уже распустившимися в садах и парках. В ярких летних костюмах ходили люди, несли громадные сумки с зеленью, громко разговаривали и энергично жестикулировали, словно впервые видя друг друга после разлуки. Нас поселили в высотной гостинице, стоявшей на горе, у пропасти, и из окна ее были видны две снежно-голубые вершины. «Арарат и Арагац», — весело и поучающе воскликнула жена, распахнув двери балкона в теплую прохладу вечера. Вершины медленно золотели на закате, и было что-то необыкновенное, одухотворенное в этом пейзаже.
— Они так близко, — удивился я.
— Там — граница, — указала в сторону Арарата жена и подошла ко мне. Полнота ее была уже заметной, и я избегал сильных объятий.
— Ты не сердишься на меня? — спросила она, глядя мне в глаза.
— Я же раб, и восстание кончилось поражением…
— Ты мне нужен свободным и сильным, — она прижалась ко мне слегка животом.
— Нас будут развлекать или мы будем работать? — спросил я.
— Пока — развлекать. Гарни, Гегард, Эчмиадзин. Неужели ты этого не знаешь?
— Нет, я писал две ночи доклад и боюсь сорваться.
— Не сорвешься — я с тобой. Я навсегда с тобой, — она держала меня за руки. — Здесь — библейская земля, и мы с тобой — Адам и Ева.
— А это — запретный плод, — положил я ладонь на ее живот.
— Глупый, ты поверь в себя — и плод не будет запретным. Я сама его хочу, и тебя… Всегда хочу… — Ее поцелуи стали требовательней, настойчивей, и я уступил, бережно лаская ее изменившееся тело… Наверное, боль о ней потом, когда мы расстались, не была бы так остра, если бы не эти ночи с голубым жемчужным Араратом в раме окна…
Утром в дверь к нам постучались. Вошел Алик, ведавший всей деловой частью программы, и с ним черноусый ереванец. Познакомились. Нового посетителя звали Рубен, и он был художником-реставратором.
— Ура! — обрадовалась Ольга. — У нас давно была тяга именно к художникам. Архитекторы слишком скушны, правда, Андрей?
Рубен приехал на своей машине, и через час мы уже мчались по гладкому шоссе среди безжизненной горной местности, желто-песочной или красноватой временами.
— Я не хочу начинать с Еревана, начнем с яйца, — пояснял свои планы Рубен. — Армения начинается до нашей эры…
— Урарту? — догадалась всезнающая моя жена.
Алик сидел со мной сзади и деловито щелкал аппаратом.
— Слайды привезу профессору — вместо отчета сойдет, — шепнул он, и я заметил, какая на нем толстая, ворсистая, как полотенце, рубашка с ярким воротом. — Здесь купил, здесь всю Европу купить можно, — заметил Алик мой взгляд и подмигнул…
«А мы любовались Араратом», — весело подумал я и почувствовал себя вновь счастливым и уверенным.
Храмы Армении не сразу поразили меня. Поначалу я скучал, когда мы бродили по развалинам какой-то крепости немыслимой древности, где остались лишь валы да тесаные ступени входов, а солнце пекло все сильнее, и Ольга потемнела лицом, круги показались у ней под глазами.