Он подергал седеющий ус и надолго замолчал, хмурясь.
— И что? — осторожно спросил поручик.
— Да что… Дней через десять расположился подъесаул с разъездом ночевать в опустелом панском домишке, там его полячишки и накрыли ночью, всех до одного сонными порезали. И вот ведь что — фамилию владельца имения не запомнил, заковыристая, а звали его, точно, Лев… Львиное логово, эх-хе, смело можно сказать…
— Но вы-то, Андрей Никанорыч, уж двадцать лет как здравствуете?
— Здравствую вот, слава те, Господи… Однако с тех пор — уж вы смейтесь, как хотите — золотишка при себе не держу совершенно, даже перстенек золотой продал, а в кошельке сохраняю лишь ассигнации да серебро. Так оно спокойнее. А то черт его знает, как эти самые предсказания трактовать, после «львиного логова»… Может, и вышло бы так, что я с некоторым количеством червонных в кармане ночевал бы на постоялом дворе, в той же Болгарии, скажем, — а меня зарезал бы какой башибузук, и выпало бы мне погубление как раз от золота… Пророчества эти вроде бы и обогнуть можно…
— Да, говорят…
Разговор как-то незаметно застрял, словно возок на скверной дороге, оба примолкли в полумраке неподвижной кибитки, находившейся, если прикинуть, едва ли не в самой середине Российской империи. Штабс-капитан Позин привалился спиной к обитой войлоком стенке кибитки, глядя в некие непонятные дали с видом отрешенным и спокойным.
Странные чувства вызывал у поручика новый знакомый, присоединившийся к обозу за день до Омска, — сложные, запутанные, точному определению не поддававшиеся…
С одной стороны, следовало уважать и почитать заслуженного ветерана, тридцать лет тянувшего лямку в строю и уж никак не в безопасных тылах, от начала и до конца прошедшего Крымскую и Турецкую кампании, а также причастного к делам помельче, но не менее кровопролитным. С другой же… Некая юная жестокость, свойственная, увы, людям определенного ремесла при определенных обстоятельствах, как ни стыдился ее поручик, все же присутствовала и подзуживала поглядывать на Позина чуть ли не свысока…
Невезуч оказался штабс-капитан с точки зрения совсем молодого поручика, как все, наверное, его ровесники и ровня по чинам, таившего смутные мечты о неких геройских подвигах, отмеченных соответственно. Вот именно, невезуч. Каких пережитых им баталий ни коснись, бывал в самой гуще и уж наверняка в первых рядах, однако…
Одни медали аккуратным рядком красовались на мундире штабс-капитана. «За защиту Севастополя», «В память войны 1853–1856 годов», «За покорение Чечни и Дагестана», «За усмирение польского мятежа», «За Хивинский поход», «За покорение ханства Кокандского», «За Русско-турецкую войну». Четыре серебряных, три из светлой бронзы. Почетные медали, по заслугам доставшиеся, — но награждали ими не за личные подвиги, а попросту всех без исключения, на театре военных действий находившихся, от первого героя до последнего интенданта, гражданского чиновника, лазаретного санитара. А севастопольскую медаль, точно такую же серебряную, давали даже крепостным людям военных офицеров, принимавших участие в севастопольской обороне…
Крест у штабс-капитана имелся один-единственный — и опять-таки не за личные заслуги полученный, а жаловавшийся всем, кто прослужил по военно-сухопутному ведомству двадцать пять лет от получения первого офицерского чина. Владимир четвертой степени с соответствующей надписью…
Так что при всем уважении и почитании… Всем был Позин славен и хорош, только с наградами фатальным образом не везло. Сам он об этом сказал вчера с чуточку смущенной улыбкой, словно извинялся за что-то: «Все как-то мимо пролетало — и пули, и осколки, и кресты. Планида такая выпала. Бывает…»