— Что, сынок? — спросила меня однажды мать, пряча руки под фартуком. — Никак собираешься привести в дом молодуху?
— Собираюсь, мама, — ответил я.
Мать бессильно опустилась на табуретку, и по ее щекам покатились слезы.
— Ну что ж… Пожалуй, пора, — сказала она. — Ты появился на свет, когда отцу не было и двадцати пяти… — И задумалась. — Царство ему небесное.
— Мы редко видимся, мама. Она живет в городе… — И тут впервые я подумал с обидой, что судьба несправедлива ко мне, забросив в медвежий угол, откуда можно выбраться не чаще двух раз в месяц.
— Была бы девушка хорошая, — сказала мать. — А это, — она увидела украшение, которое я извлек из полевой сумки, — ей?
Я согласно мотнул головой.
— Чадушко ты мое любезное! Да кто же дарит девушке такое страшилище? Неужто нет получше?
Мама не знала, что этот дракон так нравится Жене.
— Не страшилище, мама, а произведение искусства, — ответил я с досадой, невольно принимая сторону Жени, хотя понимал, что дракона вернее было бы назвать произведением ширпотреба.
Мать посмотрела на меня, вздохнула и утерла слезу.
— Коли серьезно затеяли, теперь все у вас пойдет по-своему.
То, что Женя станет моей женой, для меня было решенным. Только я все еще никак не осмеливался сказать ей об этом и возлагал большие надежды на золотого дракона. Мне казалось, он поможет в трудном разговоре.
Поезд прибывал в город слишком рано, чтобы идти прямо к Женьке. И потому с вокзала, как и обычно, я направился в офицерское общежитие, где жил Николай. Он уже собирался на службу.
— Как тут у нас дела? — спросил я вместо приветствия, имея в виду прежде всего Женьку.
Он будто бы не слышал моего вопроса. Но спустя некоторое время промолвил уклончиво:
— Видел как-то раз… издалека… Шла… — и перевел разговор на другую тему.
Что-то обидное почудилось мне в Колькиной недоговоренности.
…Женя в простеньком халатике, с косынкой, накинутой на плечи, перетянутая, как оса, пробиралась меж грядами своего огорода.
Солнце заливало землю. Женя обратила к солнцу лицо и потянулась.
Я не знаю, доводилось ли вам испытать это удивительное изумление, когда покоряет одна какая-нибудь маленькая деталь в облике любимой женщины, в ее одежде, в жесте. Если нет, вряд ли вы любили…
Я не мог оторвать глаз от Женьки. И стоял у забора, любуясь, пока она не скрылась за домом.
Она даже не услыхала звука щеколды и, когда я вошел во двор, сидела, задумавшись, на скамье, лузгая семечки.
— Жень, здравствуй!
Она испуганно обернулась, стряхнула с колен шелуху.
— Здравствуй. — И улыбнулась обрадованно.
Я в то время, как уже говорил, копил в себе человеческие добродетели, чтобы нравиться ей. И твердо не был уверен, что лузгать семечки во дворе неприлично, хотя знал — в трамвае, например, никак нельзя. Женина приветливость меня ободрила, и потому, как тогда после ресторана, я ринулся делиться с ней скромным своим багажом по части воспитанности.
— Но я же не в трамвае, — с капризной гримасой сказала она, выслушав сбивчивые мои рассуждения.
— Так не о трамвае и разговор, — растерянно промолвил я.
Женя обиженно отвернулась. И тут я вспомнил о золотом драконе.
— Жень! Ты погляди.
Даже не взглянув, она небрежно отвела мою руку.
Меня иногда озадачивала ее непоследовательность. Женя могла в мгновенье сменить гнев на милость. И наоборот.
— Ты зря сердишься, Женя. Так нельзя, — сказал я, чувствуя, что во мне все обрывается и меркнет солнечный день.
— Посмотри.
Увидев золотого дракона, она поднесла пальцы ко рту и, враз изменившись, глянула на меня распахнутыми бархатными признательными глазами.
— Ты… это мне?
— Конечно, тебе. Кому же еще?
Она порывисто схватила игрушку, чмокнула меня в щеку и убежала хвастаться подарком перед матерью.
Вместе с теплом Женькиных губ я успел уловить запах табака, исходивший от ее волос.
Незаконченность, неопределенность Колькиной фразы и запах табака на миг соединились горькой пугающей нитью. Мне вдруг представились те, ресторанные девицы. Все, все, что угодно, но неверности, как человек военный, я простить бы не мог. Кровь бросилась в голову.
Я попытался отогнать подозрения. Ведь ревность, как мне было известно из книжек, унижает человека. Вскоре мы уже мирно, по-родственному, как говорила ее мать, пили чай на веранде.