Екатерина Николаевна с Надей собирались вечером к Курбатовым на ужин. Не хотелось Наде идти туда. С некоторых пор ей неприятно было встречаться с Курбатовым. Она и сама не знала почему: то ли он ее стеснял, то ли она перестала понимать, когда он шутит и когда говорит серьезно. Только в его присутствии она теряла привычную естественность и легкость. Ей было неловко с Курбатовым, и она никак не могла побороть в себе это чувство. Порой казалось, что он просто подшучивает над ней. «Смеется он, что ли, надо мной?» — недоумевала Надя. Однажды они были в иллюзионе «Модерн». В фойе дожидалось много публики: шла модная картина с участием Максимова и Веры Холодной, по романсу «Пара гнедых». Было душно. Из-под меховой шапочки у Нади выбился локон, и она все время откидывала его маленькой рукой в серой шведской перчатке.
Курбатов — он стоял рядом с Надей, — глядя на локон и на руку, сказал:
— Я не видел рук более нежных и изящных, волос более тонких и мягких. И почему у вас все как-то лучше и приятнее, чем у других?
— Это становится невыносимым! — рассердилась Надя. — Я начинаю подозревать, что вы или смеетесь надо мной, или у вас размягчение мозга.
Курбатов пристально на нее посмотрел.
— Надя, — сказал он серьезно, — хотя вы и восьмиклассница, но дерзить старшим не полагается. Неужели вы хоть на миг могли усомниться в моей искренности? И если нехорошо платить злом за зло, как вы всегда меня уверяли, то отвечать на сердечность злом уж совсем не по-евангельски.
Надя была смущена и, не в силах преодолеть свое смущение и неловкость, так же дерзко ответила:
— А вы не злите меня!
Около них поблизости не было никого, кто мог бы слышать этот странный разговор, но, вспомнив его, Надя твердо решила к Курбатовым не ходить. Однако мать сочла это неучтивым, и Надя попросила позволить ей пойти лишь на час, ссылаясь на то, что она не переписала сочинения, которое нужно подавать завтра утром. Мать не подозревала лукавства и распорядилась, чтобы к десяти часам вечера молодой швейцар Арсентий пришел к Курбатовым за барышней.
В половине седьмого Екатерина Николаевна пошла одеваться. Смотреть на все эти приготовления, когда мать собиралась в гости или в особенности на костюмированный вечер, было любимым удовольствием Нади с самых детских лет. Ей казалось, что, вернувшись домой, мать принесет с собой частичку счастья. Правда, чаще всего это была просто шоколадная бутылочка в серебристой бумажке. Но с этим связывались неясные грезы, навеянные сказками, которые Екатерина Николаевна вслух читала дочке, о том, что мать едет на какой-то волшебный бал, куда гости, как в сказках, съезжаются кто на слонах, кто на крыльях ласточек, а самые счастливые — в крошечных золотых каретах, таких маленьких, что шлейфы прекрасных платьев с трудом помещаются там.
И, замечтавшись, Надя, бывало, с тревогой смотрела на длинный шлейф нарядного платья матери. И сказочными представлялись ей обыкновенные ковровые сани с медвежьей полостью, заиндевевшие лошади и извозчик у крыльца, как дед-мороз похаживающий возле лошадей в теплом армяке и в огромных, жестких от мороза рукавицах.
Долгими казались часы ожидания. Мать возвращалась поздно. Но всегда подходила перекрестить девочку, поправляла ей одеяльце. И сквозь сон Надя улыбалась, ощущая теплоту материнской руки, свежий запах снега, который прятался в ее густых волнистых волосах, и вдыхала аромат шоколадной бутылочки, которую мать ставила на столике у кроватки, так что слабый луч лампадки искоркой мерцал на серебристой бумажке.
Надя давно уже надела новое форменное платье и села на материнскую кровать смотреть, как Екатерина Николаевна причесывается, укладывает пышные темные волосы.
Вот мать надела шелковое синее платье и, отряхнув лебяжью пуховку, провела ею по лицу. Никогда в жизни Надя еще не пудрилась и не душилась духами. Это строжайше запрещалось всем ученицам, даже и восьмиклассницам. Наконец из пестрой атласной коробочки был вынут флакон заграничных духов «Идеал». И по всей комнате распространился тонкий аромат, какой бывает только в лесу ранней весной, когда стоит тишина первых весенних дней, на голых еще березах и осинах висят длинные серые сережки, терпко пахнет слежавшимся прошлогодним коричневым листом, влажной землей и робкими фиалками, а в воздухе без единой пылинки, еще не утратившем запаха снега, тихо пересвистываются птицы и чуть бормочут в канавках ручейки, приминая своими струйками первую зеленую траву.
У Курбатовых собралось большое общество, когда Екатерина Николаевна и Надя вошли в нарядную, залитую светом столовую. Большой стол «покоем» сверкал серебром, хрусталем и цветами. Гости рассаживались, отыскивая свои места по крошечным карточкам, воткнутым в высокие вазочки с живыми фиалками. Удивительно было видеть зимой в этих снежных краях свежие наивные фиалки и вазы с ландышами и сиренью из собственной теплицы Курбатова.