К этим странным существам приходили гости, чопорные и бесцветные, как и сами Олимпийцы, одинаково лишенные каких-либо интересов и разумных стремлений. Они возникали словно из облаков и проплывали мимо, чтобы и дальше влачить бесцельное существование где-то за пределами нашего кругозора. К нам же безжалостно применялась грубая сила. Нас хватали, мыли, на нас натягивали чистые воротнички. Мы молчаливо и привычно подчинялись, скорей с презрением, чем со злостью. С намасленными волосами и застывшими притворными ухмылками мы сидели и слушали привычные банальности. Как разумные люди могут тратить драгоценное время таким образом? Нам часто приходилось задавать себе этот вопрос, когда высвободившись из плена, мы направлялись прямиком к глиняному карьеру – лепить горшки, или в заросли орешника – поохотиться на медведей.
Нас бесконечно поражала способность Олимпийцев беседовать за столом, поверх наших голов, на общественные или политические темы, ни минуты не сомневаясь, что эти глупости, эти бледные призраки реальности, несут в себе важный смысл. Мы – «посвященные» ели молча, но в наших головах зрели планы и тайные замыслы, из которых, на самом деле, и состояла настоящая жизнь. Просто мы оставляли ее снаружи, за дверями, и сгорали от нетерпения вернуться к ней. Конечно, мы не тратили сил, чтобы поведать взрослым о нашем знании: тщетность попыток была многократно доказана. Ребенок, полный мыслей и стремлений, оставался один на один с вечно враждебной силой, силой, которую мы научились избегать. Не существовало других единомышленников, кроме нас самих. Эти странные бескровные создания были нам совсем не понятны, намного ближе и роднее казались добрые животные, которые делили с нами настоящую жизнь под открытым небом. Отчуждение укреплялось постоянным чувством несправедливости, неспособностью Олимпийцев остановиться, признать свою ошибку или принять подобные уступки с нашей стороны. Например, когда я однажды швырнул кота из окна верхнего этажа (я сделал это не из жестокости, и кот не пострадал) я был готов, после небольшого раздумья, признать свою ошибку, как истинный джентльмен. Но, разве помогло бы мое признание в решении вопроса? Знаю, что нет. Или еще, когда Гарольда заперли в комнате на весь день, за то, что он напал на соседскую свинью и побил ее – деяние достойное презрения – хотя, в действительности, он был вполне в дружеских отношениях с хрюшкой, преступнику даже не была предоставлена возможность раскаяния. Конечно, Гарольд не остался в заточении на весь день, он очень быстро сбежал через окно с помощью пособников, и просто вернулся после ко времени своего торжественного освобождения. Слово примирения могло все исправить, но это слово так и не было произнесено.
Что ж, Олимпийцы давно остались в прошлом. И теперь мне почему-то кажется, что солнце светит не так ярко, как раньше, а бескрайние луга былых времен уменьшились и сократились до нескольких жалких акров. Горькое подозрение закрадывается ко мне в душу. Et in Arcadia ego (И я в Аркадии родился). Неужели и я стал Олимпийцем?
Выходной
Властный ветер, повелитель утра, рвал и метал, оглушал и преследовал. Тополя раскачивались в разные стороны и с ревущим шелестом вскидывали кроны; опавшие листья взвивались и кружились в пространстве, а начисто протертые небеса, казалось, вибрировали словно огромная арфа. Первое пробуждение в году. Земля потягивалась и улыбалась спросонья, и все вокруг прыгало и пульсировало от движений гиганта. В этот день у нас был выходной. Повод – чей-то день рождения, неважно чей. Один из нас получил подарки, выслушал традиционные поздравления, и весь светился, ощущая себя героем, и что самое приятное, без каких-либо подвигов, совершенных ради этого. А выходной был для всех, и упоение пробуждающейся Природой охватывало всех, и всем хотелось броситься на улицу в лужи и солнце, и прыгать через заборы. Словно жеребенок мчался я сквозь луга, резво сверкая пятками в хохочущее лицо Природы. Над головой отливало синейшей синевой небо, широкие лужи, оставшиеся после зимних оттепелей, ярко и правдиво отражали его, а мягкий воздух вибрируя прикасался, как будто, к самой душе, зарождая и разжигая в ней что-то, как в стремительном первоцвете, готовом вот-вот вырваться из своего потайного убежища. В этом залитом солнцем мире я мчался, свободный, хоть и на один день, от уроков, поучений и наказаний. Ноги сами несли вперед, и хотя я услышал, как кто-то слабо и настойчиво окликает меня, я не остановился. Это был всего лишь Гарольд, я решил, что его ноги, хоть и короче моих, но вполне способны на энергичный рывок. Тут меня снова окликнули, еще тише и жалостливей, и я резко остановился, узнав плаксивую интонацию Шарлотты. Она вскоре догнала меня, запыхавшись, и плюхнулась рядом на траву. Разговаривать не хотелось, сверкающее великолепием утро наполняло радостью и спокойствием.