И вот перед ним предстал Намаз, совсем еще молодой человек богатырского сложения. Руки связаны за спиной, на ногах кандалы. Увидев это, следователь уткнулся в бумаги, испытывая нечто вроде смущения. По закону тюремная администрация не имела права заковывать арестованного в кандалы прежде, чем виновность его будет доказана.
— Развязать узника, снять кандалы, — сердито приказал Владимиров конвоирам. Намаз усмехнулся: он хорошо знал законы, но знал также и то, что они постоянно будут нарушаться.
— Администрации тюрьмы будет заявлен протест, — сказал следователь, когда Намаз был освобожден от пут. — Садитесь. Мне говорили, что вы свободно владеете русским языком, это правда?
— Ну, не совсем свободно, но разговаривать могу.
— Выходит, толмач нам не понадобится. Тем лучше. Как вы себя чувствуете?
Намаз молча повел плечом.
— Не нужно ли вам чего-нибудь? Говорите, не стесняйтесь.
— Вчера кормили очень соленой баландой, — улыбнулся Намаз, — а воды дать забыли.
— Принести воды, — приказал Владимиров одному из конвоиров. — Скажите, Намаз, вы женаты?
— Да.
— Дети есть?
— Детей… — произнес Намаз и осекся. — Детей нет.
Следователь кивнул: Намаз, сам не зная о том, сказал правду. Но Владимиров не собирался сообщать заключенному о смерти его дочери. Это могло окончательно выбить Намаза из колеи, и так слабого после жестоких побоев. Тогда о работе с ним не могло быть и речи.
— Скажите, вы давно связаны с самаркандскими социал-демократами?
— А что это такое?
— Вы человек достаточно просвещенный, чтобы не знать, кто такие социал-демократы.
— Но я и вправду никакого представления о них не имею! — воскликнул Намаз.
— Хорошо. Выходит, вы стали на преступный путь разбойника самостоятельно?
— Прошу вас, господин следователь, больше не называйте меня разбойником. Я никогда не разбойничал и никого не грабил. Я всегда был и оставался истцом, требующим положенного ему по закону и совести.
— И потому вы присвоили пятьсот тысяч таньга у Хамдамбая, сына Акрамбая?
— Во-первых, «не присвоил», господин следователь. Все эти деньги я раздал тем несчастным, которые гнули хребет на Хамдамбая и которым он отказался заплатить. Во-вторых, я отнял у него не пятьсот тысяч таньга, а сто. Как видно, Хамдамбай и здесь решил погреть руки.
— Во всяком случае, вы не отрицаете — как бы мы ни называли ваши поступки, — что изымали у людей деньги силой?
— Но вы же прекрасно понимаете, хотя бы про себя, — открыто признавать вы никогда не станете! — они же не отдают по совести того, что люди заработали своим честным трудом!
— Хорошо, положим, вы отобрали деньги, якобы причитающиеся людям, их заработавшим. Но вам-то какая забота? Кто вас уполномочил совершать такие деяния?
— Прежде всего моя совесть, жажда справедливости. А потом и люди, те самые, обманутые, втоптанные в грязь. Начиналось все официально: пострадавшие сами просили меня защитить их права, выступить на казиевском суде.
— Вы можете представить какие-либо доказательства о том, что эти люди просили вас выступить на казиевском суде защитником их интересов? У вас сохранилось их письменное прошение?
— Нет. Все это происходило изустно.
— Мне очень, очень хочется помочь вам, но сделать это вряд ли смогу: у вас нет никаких доказательств в оправдание своих поступков.
— На суде, если вы сведете меня с истинными грабителями, все будет доказано.
— Но ведь существовал верный и законный путь справедливого решения вашего дела. А вы надумали разрешить его под покровом ночи, с оружием в руках…
— Как я мог воспользоваться «законным путем», когда вся дахбедская администрация погрязла во лжи и своеволии?
— Ладно, оставим пока этот разговор. Вы мне скажите, в тот вечер, когда вы… посетили дом Хамдамбая, я полагаю, вы были не одни?
— Разумеется, — улыбнулся Намаз.