— Тухташ? — раздался едва слышный голос.
— Я это, я — Тухташ, он самый! — чуть не плакал испуганный Тухташбай. — Только откройте глаза!
— Воды… облей… весь горю, — попросил Намаз невнятно.
— Сейчас, вот… Хорошо, что принес полный кувшин. Как вам теперь, лучше?
— Помни малость ноги, руки…
— Что с вами?
— Какие руки у тебя слабые… Становись ногами. Так, дави сильнее, еще… устал я, да, устал…
— Не уставайте, не то сейчас время, чтоб уставать. Не больно? А я вам тыквенные самсы принес. Насиба-апа сама пекла, хотите? Ей гораздо лучше… У Сергея-аты руки золотые, сердце тоже… Насиба-апа веселая стала, серу жует иногда и смеется, когда захочет…
— Ох, и болтун ты, братишка, — улыбнулся Намаз слабо.
— Я же говорил вам, что вырос в тыквенной клетке, вместе с перепелками. Ни минутки не могу молчать, хоть убейте. Как, топтать еще или хватит?
— Давай, давай, покрепче только.
— Намаз-ака, я вам подарок принес. Ух, какой подарок! Я его в мешковину завернул, никто не видел. Нате.
— Никак кинжал? — удивился Намаз, нащупав в темноте поданный Тухташбаем предмет.
— Какой-то кузнец, ваш приятель из Ургута, изготовил его. На рукоятке написано: «Круша злодея род во имя чести, я души умащал бальзамом мести…» Завтра сами посмотрите. Назар-ака и дядюшка Джавланкул ездили в те края, это они привезли кинжал. И дело, по которому ездили, в порядке.
— Что за дело?
— За конями ездили. Десять скакунов привели. Не кони, а крылатые птицы! Давайте-ка, ложитесь на живот, потопчу уж вам спину. Дивана-бобо всегда говорит, что душа человека находится в его спине: помни ее хорошенько, помассажируй — больной и оживет.
— Насибе-апа привет передашь, хорошо?
— Конечно, передам.
— И пусть еще самсы пришлет.
— Ладно, а теперь я пойду. Мне еще в другие темницы надо. Через дверь от вас один такой есть: оглянуться не успеешь — у него уже ведро полное, будто целыми днями только и знает, что арбуз жрет! Где мешок, там же? — послышалось кряхтенье, сопенье, а потом удивленный возглас: — Ия, что такое, мешок-то почти пуст?
— Теперь он будет полный.
— Намаз-ака, послушайте-ка меня. Вам нечего валяться как человеку, через которого переехала ишак-арба. Надо работать, крепко работать.
— Хорошо, теперь поработаю покрепче, братишка.
Поев вкусных, мягких, слипшихся лепешек (видно, завернули их еще горячими), Намаз попил из кувшина, принесенного Тухташбаем, воды. Он попытался вспомнить, кто мог передать ему кинжал, но голова была пуста. В тело медленно возвращались силы, слабость отступала. «Да, не время теперь валяться, как говорит мудрый Тухташбай», — улыбнулся он, медленно вставая. Взяв оставленный мальчишкой пустой мешок, пополз к лазу. Рыть-то осталось всего ничего. Тюремную стену уже миновал. Несколько дней тому назад. Немного осталось теперь, всего несколько аршинов… И почва мягкая, податливая, сразу видно, что сверху ничто не давит. Лишь бы не обвалилась земля, когда уж столько сделано…
Теша в руке Намаза вдруг чересчур мягко вошла в землю, и в тот же миг в лицо его ударила свежая струя воздуха. Неужто это дыхание свободы, неужто подземный ход, который он, Намаз, рыл два месяца, отвоевывая у бесстрастной земли пядь за пядью, подошел к концу?!
Намаз затаив дыхание прислушался. Где-то совсем рядом звенел живой голосок ручья. Со стороны махалли Прокаженных послышался крик раннего петуха.
Намаз уткнулся лицом в сырую землю, плечи его вздрагивали, по телу пробегала дрожь.
Вылив остатки воды в кувшине, Намаз намесил глины и замазал на всякий случай выход лаза. Потом, медленно пятясь, вернулся в темницу.
По темным ступенькам кто-то осторожно спускался, Намаз узнал шаги Петра Заглады, его осторожное, затаенное дыхание: наверное, пришел унести мешок.
— Подойди, дружище, дай обниму тебя! — сказал Намаз, едва сдерживая рвущийся наружу крик.
— Что случилось?
— Я закончил подкоп. Путь к свободе открыт!
— Точно? Дыра-то незаметна?
— Там была только небольшая щель. Но я ее замазал глиной. Иди, дружище, обними меня. Поздравь. Сам не могу подняться… Ноги не слушаются…
Два друга крепко обнялись, замерли на минутку.
— Клянусь богом, я боялся, что не выдержишь, — проговорил наконец Петр Заглада.
Намаз нипочем не хотел один бежать из тюрьмы. Он желал спасти также своих соратников, верных джигитов. Но как это сделать? И вот теперь, вместе с радостью, пришла главная забота: что делать дальше?
— А что, если прорыть ходы и к другим темницам? — подумал вслух Намаз.