Пусть будет дальше то, чему быть суждено. Может быть, завтра же все это вновь рассеется мифом. Но пока снова может взять эту книгу.
Когда раскрывал он ее, вдруг еще один образ, заслоненный подвалом и всем, что там было, встал перед ним.
Ничего не знал и не слышал раньше о Глебе. Теперь он был вновь перед ним — прекрасный и строгий, как архангел с мечом. Это он крикнул о дьяволе.
И опять дрожь пробежала по телу. Неужели нельзя, недостойно коснуться Евангелия? Значит — конец? И старик инстинктивно протянул вперед свои костлявые руки. Скрюченные пальцы молили о защите, о прощении, об искуплении исступленных грехов его, об удалении одержащего душу живую…
— Но избави меня от лукавого, — помимо воли его прошептали уста.
Светлый образ архангела придвинулся ближе. Но взор его был все так же проникающе-строг.
— Спаси! Помоги мне… Скажи мне, есть ли Христос… В чем Его Лик? В белизне? В непорочности? В святости? В экстазе страдания?
Старик упал на колени возле блистающих крыл.
Архангел поднял его, коснувшись устами холодного лба, и исчез, ничего не сказав. И только свет, вдруг просиявший необычайною кротостью из сурово доселе сверкавших глаз, только свет этот — неизъяснимо сладостный — еще реял, медля уйти и тихо сливаясь с рассветом раннего утра.
Дрожащими пальцами коснулся старик своих глаз, потом провел по лицу, потом пальцы попали на губы. И кожица губ показалась ему такой детской и свежей. Дух возрождения тронул сердце его, и дрогнуло все существо, и молодые горячие слезы хлынули, поднимаясь к глазам из иссохшей старой груди. Открылся какой-то родник, не бивший вот уже много тяжелых, и скорбных, и заскорузлых лет.
И в слезах, и в свете, его осиявшем, был миг приближения к незнаемой для человеческих слов, единой сияющей правде, было разрешение мук, неразрешимых для земного ума…
Так ощущал это, плача, старик.
Чистым, свежим платком вытер он слезы, поцеловал его, сложил бережно, еще раз пальцами тронул помолодевшие губы и в радостном возбуждении, легкой походкой подошел ближе к окну, сел, близко придвинув свой стул, и развернул благоговейно заветную книгу. Быстро светлело.
XXX
Проводив Глеба, девушка долго бродила по старой, отживающей и так вдруг преобразившейся перед смертью своей, прекрасной в разрушении выставке. Все дышало вокруг тайным ароматом для Анны возродившейся жизни. Жизнь не умирала здесь никогда, но теперь пробудилась к новому, волшебно-прекрасному бытию.
Золотой Глебов крестик незримо сиял на груди Анны. Как малое дорогое дитя, чувствовала она его близко возле себя, в себе. В душе ее блистал, переливаясь отсветами близкого рая, золотой братнин крест.
Новый, духовный, не по-земному близкий ей брат.
Откуда, за что это счастие посетило ее?
Все ее осеннее царство было как храм. Сияло мирным куполом небо, свечами горели стройные тополя, молитвенным шепотом орошали, падая, листья расстилавшуюся у подножия ног ее землю. Одна была девушка в храме, но всюду разлит был, но всюду дышал образ незримого, образ близкого, вечного брата.
Ни единой черты сомнения или грусти, или дурного предчувствия не легло в залитом сиянием, светом напоенном, золотящемся небе души ее.
Совсем под вечер вернулся из города и Андрей. Необычно сосредоточен и задумчив был он.
— Где Глеб?
Даже с сестрой не успел поздороваться, — про Глеба спросил.
Не было Глеба.
— Что вы делали здесь без меня?
И этот вопрос прозвучал печально, рассеянно. Большая скрытая грусть всем словам его придавала неуловимо печальный оттенок.
Но Анна, полная миром чудесного, не расслышала грусти, взяла брата за руку и повела на то место, где читала Глебу стихи.
— Сядь тут, — сказала она. — Посиди со мной. Андрей сел и смотрел на нее затуманенным взором. Заметила, наконец, этот необычный для брата взгляд.
— Не смотри так. Тебе не должно быть грустно сегодня.
— Почему?
— Сегодня особенный день.
— Да, особенный, — согласился Андрей.
— Почему же ты грустен?
— Потому что особенный день.
— Расскажи мне, что было с тобой.
Андрей рассказал все, что было. С затаенным волнением слушала Анна.
— Бедная девочка! Я хочу се видеть, Андрей, с ней говорить. Я наверное знаю, чувствую, что она бесконечно чиста. Не просто чиста, а именно так — больше чем просто, потому что прошла через все эти ужасы.
— Не знаю, Анна, нужно ли это. Не знаю, возможно ли.
— Конечно, возможно. Ты мне только скажи, где живет она. Я к ней схожу.
— Анна, зачем?
Анна его обняла, взяла голову в руки и закачала ее, как ребенка.
— Ты грустный пришел, а мне хорошо, мой брат. Мне сегодня так хорошо, как не помню когда… Счастье с неба сошло прямо в душу, и так полна она им, так ей нужно излиться. И если есть где страдание и горе, и боль, там особенно близко должна быть и я. Моя радость и свет так велики, что потонет в них все, что страдает. Я так верю, мой брат, милый Андрей, Драгоценный мой друг…
— Анна, с тобой что-то было.
— Чудо пришло и напоило мне жизнь…
— Анна…
— Я коснулась другой — ах, брат, какой прекрасной коснулась души, и мы протянули руки друг другу, мы назвались новыми братом и сестрой…
— Глеб давно уже брат мой…
— И мой давно, Андрей, но сегодня сказали об этом друг другу, но сегодня души узнали давнюю близость, сегодня сказали словами.
Андрей приложился губами к руке сестры.
— Я поцеловала душу его, и его душа поцеловала мою. Закрыл глаза Андрей.
— Андрей, жить хорошо! Прекрасна земная жизнь — отражение жизни небесной. Андрей, Андрей! Что ж ты молчишь? Чудесен божественный мир, осененный Христом!
Все молчал Андрей, не поднимал лица.
— Осененный Белым Христом, — повторила и вздрогнула Анна от нечаянной жути; вздрогнул Андрей, поднял голову.
Большая летучая мышь кривыми путями, с изломами, зачатыми в серой душе, обличьем похожей на внешний уродливый вид ее, больными зигзагами пронеслась, низко кивая своей головой, над Андреем и Анной.
«Ну, теперь охраняйте меня!» — вспомнила Анна и прочла в глазах брата ответ.
Тот самый, что записал на листках у себя в день приезда к ним Глеба.
— Мышь может высосать душу.
Налетела минута молчания и другую с собой привела — такую же, и за ними пришел целый ряд молчаливых минут — темных монашенок с покорною робостью в согнутых линиях шеи и плеч. Длинным рядом одна за другой становились они — без свечей, с опущенным взором, с невидимыми бледными руками, тонущими в складках черных одежд. На какую скорбную мессу пришли они в этот благоухающий, в этот открытый, в золотящийся небесным золотом храм? Не давали ответа монашенки. Были они молчаливы, головой своей поникали покорно и скорбно.
И когда встали брат и сестра, чтобы идти, было и в их фигура?; нечто родное, нечто похожее на эту аллею из вечности посланных к ним молчаливых минут. И когда, вставши, пошли, безмолвно тронулись следом за ними их спутницы, и по дороге еще приставали другие, и так шли длинным рядом в глубоком молчании, все вместе следом за сестрою и братом.
XXXI
Так же молчаливо и тихо протекал и дальнейший их вечер.
После вечернего чая Анна ушла к себе и, закутавшись в свой — Глебов платок, села к окну.
Что это значит?
Вся жизнь ее, такая ровная и покойная до сих пор, такая ничем не смущаемая, повернула куда-то теперь свое русло.
Эта серая мышь, которую так почему-то не любит Андрей и которую страшно пугается каждый раз Анна, встряхнула ее и заставила оглянуться вокруг.
Река ее жизни вступила в золотую страну чудес, разлилась широким, свободным разливом, отразила дали небес, солнечный лик засиял в ней, дробясь тысячью золотых маленьких солнц, расцвела глубина гирляндами белых душистых цветов. Новые берега окружили ее, новое небо раскинулось, новые звезды зажглись.