— Я скоро!
И торопливо бежит возле стен влево по улице, сторонясь, избегая людей.
Девушка в шарфе застыла, стоит, смотрит вслед уходящему.
— Вот здесь… Это здесь. Я узнала.
Другие старик и девушка слезают с извозчика.
Старик улыбается; девушка в светлом; солнце почиет на них.
Анна и Глаша.
Анна говорит, обращаясь прямо к ней:
— Вы знаете, где здесь Наташа? Вы наверно знаете, где здесь Наташа. Покажите нам.
Глаша молчит.
— Покажите. Нам очень к ней нужно…
Опускает глаза и молчит, скрыла Глаша под шарфом лицо.
— Это дочь моя. Вы не знаете вовсе Наташи?
— Пойдемте.
Глаша ведет их тогда через двор, впускает на лестницу, идет по ней впереди, подводит их к двери, а когда они входят, садится внизу на ступени — здесь сторожит — и рыдает сухим и мертвым рыданием.
XLIII
Наташа стояла, чуть опустив руки с флаконом духов. Она не видала лица своей Глаши, не поняла, отчего так стремительно вышла она, но тревожно, но больно стукнуло сердце. Кривцов молчал и все не поднимал еще глаз.
— Отчего она убежала?
— Она убежала оттого, что я недостоин быть с вами, оттого, что вы предложили духов вашей любимой волшебной акации, а мне… мне не место на острове.
Кривцов ответил тотчас, высказав сразу те мысли, что были в его голове.
— Отчего? — снова спросила Наташа.
— Оттого, что это остров для чистых сердцем, для детей, для святых — вот, как вы…
— Я не святая! — вспыхнула девушка. — Ах, я не святая! И опустила еще ниже руки. Флакон с духами выдавал чуть заметную дрожь ее рук.
— Нет, вы святая, вы чистая, — заговорил Кривцов быстрым, торопящимся шепотом. — Я к вам шел, как последний зверь, готовый на все — на хитрость, обман, на предательство, па насилие… Шел к вам потому, что без вас не могу уже, потому что одно в моей жизни и есть — это вы, это живая горящая мысль моя только о вас, и иногда даже не знаю, живу ли я, или только она живет — эта мысль о вас, это отражение ваше, мука по неслиянности с вами.
Наташа слушала молча. Кривцов же шептал все быстрей и быстрей:
— Особенно в эти минуты, теперь… Теперь все, что есть во мне от меня, все проклятие жизни моей растопилось, развеялось, потонуло в блеске вашей души. Я понял теперь: не солнце светило на улице, не небеса сияли мирною святостью, это ваша близость светила мне, ваша святость мне улыбалась в своем всепрощении, ваши мечты касались души моей… В детстве я шел к причастию так, как склонившись теперь перед вами стою. Ах, ведь я тоже вырос в деревне, и в душе где-то еще колышутся тени — темные, близкие ветви дубов, кленов резных, снежной березы… Церковь от нас всего в двух верстах — через поле, через лес. По рубежу, возле дороги, были цветы, и когда шел к обедне — ребенком, маленьким мальчиком в уровень с их головками милыми, с их цветочной душой, рисовались они мне на близком, на голубом горизонте — четкие, ясные, такие понятные… Так же понятен и Бог детской душе… Так же Он близок и вам — этот детский, этот девический Бог.
Наташа склонила голову, слушая. У нее не было слов, только слушала. Но такая еще небывалая близость охватила ее — к этому когда-то ей страшному, а теперь такому близкому, не по земному близкому ей человеку.
— Это только мгновение — я — в вашей отмеченной Богом, осиянной жизни девической, это только туча над нежным цветком — загородила на миг солнце и небо…
— Послушайте… — тихо сказала Наташа. Только это сказала, но не знала еще, что дальше сказать. — Послушайте…
Он помолчал, подождал, но потом продолжал еще торопливее:
— И вот ваша Глаша увидела правду. Зоркий глаз разглядел мою суть, мое темное, вечно кипящее, проклятое Богом ядро. Разве не так? Я недостоин быть с вами, ибо и в эти минуты чистых признаний, быть может, острее еще, чем когда-нибудь раньше, горит в душе моей выжженный образ… там, перед иконой Пречистой Девы, чье рождение празднует церковь сегодня. Навеки со мной мои муки, и вот воплощенная вы, красота неземного в земном, нет — неземное земное — преображенное, вновь рожденная вечность, та и не та, что была. А я стою и…
Кривцов оборвал.
— Что?
— Стою, когда целые тьмы позади меня толкают вперед, свищут и в уши, и в сердце… Весь мир мне кричит об одном: возьми, вот она, вот единственный миг, вот разрешение вселенной твоей, вот случай стать Богом, стать выше Бога, перейти через Него, стать Новым Богом. И я стою, незнаемой силой прикованный к месту, стою перед опущенным взором очей, перед этим струящимся нежным от вашей души ароматом иного, грядущего в вас бытия.
Девушка вскинула голову и протянула руки к нему. Глаза сияли вдруг загоревшейся радостью, душа, как свеча, отражалась, дрожа, в их темнеющей глуби.
— Грядущего — да! Грядущего в нас бытия, — сказала она раздельно торжественно.
Кривцов задрожал перед этой сияющей радостью, перед теми словами.
— Не говорите так! Нет… Не говорите мне так.
— В нас и через нас, — повторила она и сделала шаг ближе к Кривцову, Он отскочил от нее в дальний угол, — прыгнула кошка нечеловеческим, диким прыжком и притаилась в углу.
— Не подходите ко мне, или я… — Наташа ждала, что скажет дальше. — Или я задушу вас собою, — прохрипел он оборванным голосом. — В страсти своей задушу.
Стояла спокойно, ждала Наташа еще. У Кривцова стучали зубы, в беспорядке, один о другой. С трудом теперь можно было понять:
— Понимаешь ли ты… Понимаешь ли, что говорю?.. Знаешь ли ты, кто перед тобой? Не подходи! Ни полшага!
Светлым и ясным, чуть погрустневшим — только что — голосом сказала Наташа;
— Кривцов, вы уже не хотите акации?
Он замолчал, сразу осунулся, замерли зубы — перестали стучать.
— Хотите?
Она ждала ответа, но Кривцов был безмолвен.
Тогда подошла Наташа к нему, открыла скляночку и, намочив свои пальцы, провела по его волосам. Он чуть вздрогнул, но продолжал сидеть, замерев. Слабый запах редкий духов заструился по комнате. Наташа коснулась и себя теми же пальцами — просто, по-неумелому. Кривцов все сидел, склонившись в безмолвии, Наташа подождала еще, потом опустилась возле него прямо на пол и взяла его за руку. Рука была холодна и безжизненна.
— Слушайте, — тихо сказала она. — Я ведь тоже люблю вас. Люблю не знаю за что, — за все, за то, что такой вы, как есть. Но еще больше люблю за то, чем вы будете, за нашу грядущую жизнь, быть может, не в нас, а в том, кто будет от нас, — в нашем ребенке.
Вместо холодного кто-то горячий кран повернул в его сердце, и хлынула кипящая влага, и горячо стало держать его руку Наташиной нежной руке.
И в то же мгновение голос ее задрожал небывалою лаской, умоляющей, чистой в своем трепетании:
— Но только не так! Только все иначе… На острове светлом, где я буду иной, какою сегодня ты видел меня, и где будешь и ты с преображенной, прощенной душой… А наше дитя родится от напряжения духа и будет совсем не знающим наших мучений. Таких, как твои и мои… Потому что и я знаю их. Да, уже знаю и, может быть, оттого так тебя и люблю…
Наташа гладила руку Кривцова и глядела ему снизу вверх в лицо — бледное, уже обреченное в своей белизне чьей-то жестокой рукой. Но вот дрогнуло это лицо, забегали мелкие скорые живчики, все быстрей и быстрей, торопят открытые глаза — на новую жизнь, возле рта вскипают быстрой и нервной волной — рождают слова признания, слова очищения, перед которыми раздвинется вдруг завеса будущей жизни. Наташа глядит вес внимательней, острым взглядом душа ворожит святую ворожбу свою над другой душой, отгоняет вечные чары двух непримиримых начал, стремится проникнуть в сокрытую тайну мировой их вражды, ощутить за этим единство предвечного замысла и, причастившись этой единой стихии, встать возрожденной в ином бытии. А рука ее все гладит руку Кривцова, и земное сердце земную же песню поет, песню природы, расцветающих трав, звенящих в траве насекомых, песню предполуденного часа, когда зной шлет первое дыхание свое через океаны эфира, но уже волнуем он скрытым, глубоким волнением.