Не часто ли в жизни случается так, что естественно только то, что будто бы невероятно, фантастично, несбыточно? Как необычны и непонятны в конечных причинах своих ураганы вселенной, так вдруг приходит нежданный великий покой и покрывает крылом своим мятущийся океан великих страдании и посылает глубокий, целительный сон.
Уже к полночи спали все в доме: дети — Лиза, Сережа, Наташа, Наташин отец; Николай Платонович, Надежда Сергеевна, Андрей. Не спят только двое: Анна и Глеб.
Сон не коснулся их, ибо в эту самую ночь их судьбы уже были начертаны в звездной книге небес чьей-то могучей, чьей-то бесстрастной рукой.
День и вечер, и ночь — до того, как заснули все в доме, был наполнен хаосом мыслей и чувств, тайных решений, горьких мук, скрытых проклятий, неразделенных надежд, скорбных молитв, рыданий, невидных другим…
Глеб и Андрей оставались весь день у себя. Первым нерадостным вестником в дом приехала Анна; скоро за ней — Лиза с Сережей, — постучались они а Наташину комнату к близкой им новорожденной, но увидели в дверь только тихо молчавшую Глашу; в сутолоке улицы, куда снова вышли, нашла их Надежда Сергеевна и привезла к отцу, зная, что он был у Глеба, но отца не застала, он сам отыскал ее здесь, вернулся опять… Не было Феди — его не позволили взять и отвезти на квартиру, не было Глаши, не было Кривцова. Но не витали ли где-нибудь возле воздушного замка, не ютились ли близко к живым и они в эту холодную звездную ночь? Припадали, быть может, к тонким прозрачным пластинкам стекла, за которыми горел так приветно, так даже уютно, земной желтоватый огонь?
Но уже тех, кто собрались, не отпустили Ставровы в эту жуткую ночь. Не было еще одного: старика с азиатским типом лица. Он был далеко, за толстой стеной городской центральной тюрьмы, но дух его близко был здесь, он ждал, сторожил — когда настанет минута. И когда заснул в чудесной, физической усталости дом и не спали лишь Анна и Глеб, он был третий незримо меж них.
LI
Для Глеба был этот день решающим днем его жизни.
Проснулся с первою мыслью об Анне, сладкой отравой напоил все его существо несбыточный сон. Он долго лежал в постели, не двигаясь, полузакрывши глаза. Видения ночи еще веяли возле него в тишине и странно сливались с ликом действительной жизни. Во всем теле была разлита легкая слабость, и, казалось, было так хорошо умереть. Он прижимал к губам полуувядшую розу, легкий аромат увядания струился еще от ее лепестков, и был он еще слаже, еще воздушной, еще пленительнее, как прощальный взгляд, как последнее слово, в котором сокрыто трепещет уже радость иных, грядущих свиданий.
Затем наступил день — без Анны, томительный разговор с Николаем Платоновичем, его покаянные речи, повесть о жизни слабой, безвольной, неяркой — с серым, беспомощным христианством ее.
Слушал его, а в голове плыли светлые пенные волны; за одинокие долгие дни поил теперь розовый бог своей благодатью хрупкое тело. Закрывал Глеб глаза, слушая, и отдавался течению внутренних волн, баюканью мерной и сладкой стихии.
И вот в середине дня ворвались раскаленным потоком, один за другим, поющие буйную песнь, воспаленные лихорадкой — стихии еще неоправданной жизни.
И открыл им Глеб свою душу до дна, и к концу этого страшного дня вскипели хрустальные воды души неземным, предсмертным кипением.
Встретивши Анну, Наташу с отцом, он не пошел уже в город, откуда явственно слышались отзвуки битвы. Кто-то о нем позаботился и без того, — целые тучи сверкающих стрел летели в его беззащитную грудь.
Не последний ли день, не последний ли час — этот суд огня, испепеляющий равно всех: и виновных, и правых, всех возносящий в очистительном вихре?
Нет, ни прогресс, ни сытость, ни демократия не спасут обреченной земли, путь один — через огонь в потусторонний, влекущий, непостижимый для смертных преображенный мир.
И вот не они ли пришли — первые вестники прогремевшего грома вселенной?
Экстаз и пафос безумия, светлого безумия мысли, накоплялись и плавились, как чистое золото осени, в глубинах его бытия. Но самую жгучую каплю огня влила в его душу Надежда Сергеевна, Это было предвестие.
Остались одни на минуту, и вот опустилась она перед ним на колени и нежданно их обняла своими руками, и прижалась к ним теплою грудью совсем так, как Федя перед нею на лестнице.
Глеб вздрогнул от стремительной искры, физическим воспринятой им. Он замер и не сказал ей ни звука, и отдался на миг ц ее власть. Не в ее, а во власть напряженного женского чувства, что не хотело отпустить из мира нетронутым дух.
Не все ли равно, в чьем пришло оно образе, ибо облик, в котором приходит стихия, еле очерчен, едва ощутим в своем утончении плоти. Это только толчок, это тот, кто пришел разбудить: «Встань, возьми душу твою, возгоревшуюся, как ночью светильник, подними высоко над миром, слей ее пламя с пламенем той, что придет в последний час земной твоей жизни, с нареченной от века невестой твоей, и озарите весь мир пламенем вспыхнувших, пламенем слившихся душ!»
И с этого мига Глеб уже ждал, как обреченный, наступлении ночи. Он знал, что это наступает его общая с Анной, конечная ночь.
И Анна ждала.
Она ступала тихо и свято, как в храме, не поднимая глаз во весь вечер. Не надо было их поднимать: выжженный образ один ей светил, один горел — перед тем, как обоим вместе сгореть.
*** Было около половины первого ночи, когда Анна встала с тем, чтобы исполнить веление голоса-рока, который немолчно шептал ей встать и пойти в комнаты Глеба.
Осторожно и тихо миновала она все проходы и двери и остановилась па мгновение в темном коридоре. За стеклянною дверью плыла и таяла тихая ночь, струящимся волнистым рукавом своим одевала она замолкнувший дом, что-то шептала, ласкала, умиротворяла, лаская.
Вдруг по-девически страшно на минуту стало Анне чего-то, в одно мгновение детство, институтские годы, жизнь с братом, мечты, все промелькнуло в почти одновременной, но ясной и живой деталями жизни картине — как перед смертью. И это ощущение близости строгих ее целительных уст заставило сжаться болезненно сердце, но лишь на секунду; потом медленно, сладко отпускала, благословляя, чья-то рука на последние золотые часы ее жизни, и все тело отзывалось живым, сладостным трепетом счастья.
Вспомнилась роза и сон, и долина цветов.
— Я не отдам тебя смерти! Закрыла глаза:
— А если и смерть, то с тобой.
И быстро, быстро, торопясь потерять хоть минуту, побежала к нему.
Глеб ждал прихода ее, и оба, взявшись за руки, безмолвно пошли на верхнюю башенку.
Было прохладно на лестнице, а наверху стало сразу еще холоднее. Близкое — глянуло звездное небо, и тишина подняла, как детей, их легкие, неощутимые, уже почти неземные тела.
— Анна, — сказал он ей, — сядь возле меня. Девушка села послушно.
Глеб помолчал, потом начал:
— Анна, сегодня я совершил восхождение в горы, Я был среди людей, но не был с людьми. На горах безмолвие ночи, одно говорящее правду.
Что говоришь ты мне, милый? Я не совсем понимаю.
— Через страдание и смерть к воскресению. А в жизни — кратчайший путь к смерти.
— Глеб, брат мой, а жизнь, а прекрасное?
— Бог был прекраснее самой прекрасной мечты, но не отогнал он земную, будто бы страшную смерть, дивного белого ангела, несущего душу к рождению в дух. Был всемогущ и над смертью, но не отклонил занесенной руки, принял свою добровольную смерть. Кто же для нас закроет те двери, через которые вышел Христос?
Анна молчала. Мерная Глебова речь чаровала ее. Она придвинулась ближе, руку взяла. Глеб сжал ее руку и с силой сказал: