— Серега Тепляков новоселье справлял, — добавил Илья. — Жена с ребятишками приехала.
— Меня в комсомол приняли. Секретарь вызвал, говорит: «Давай, давно пора». Илья рекомендацию написал.
— Молодец, — одобрил Василий. — Надо, Гена, тебе ведь одному придется бедовать.
— Да брось ты, — рассердился Генка. — Заладил… Выздоровеешь, как миленький. Что ты, первый раз, что ли?
— Не буду, — покорно согласился Василий. — Значит, приняли. Это хорошо.
— Теперь ни одна сволочь не упрекнет, что я был в колонии, — с мальчишеским торжеством проговорил Генка. — Косятся, а сами будто лучше. Григорий сказал, что через неделю меня поставят работать самостоятельно. Сменщиком. Тогда заживем, — весело подмигнул он Василию. — Никаких ковров брать не будешь. Рисуй, что хочешь. Картины твои я обернул газетами и завязал. Так что не беспокойся, в полной сохранности будут.
— Я не беспокоюсь, — сказал Василий и спросил Илью: — Женя тебя не обижает?
— Ну что ты! Как она меня может обидеть! Рыжий у нас один есть. Из колхоза, а руки — как у новорожденного, непослушные. Она пришла как-то утром, злющая, учила, учила его опалубку ставить, а он не понимает. Першина тогда ему: «Иди к прорабу и скажи, что ты способен на большее. Он тебе хорошую работу подыщет». Рыжий, не будь дурак, бегом к Колосницыну. Минут через пять выскакивает из будки, словно ошпаренный. «Что?» — спрашивает его Першина. «Да ничего, — говорит. — Лучше я еще раз повозжаюсь с этой проклятой опалубкой». — «Ну повозжайся. Может, к концу строительства освоишь». — «Я буду стараться».
Василий улыбнулся, поправил костлявыми длинными пальцами волосы и гордо сказал:
— Женька пошутить умеет. С ней ухо держи востро. Зашла медсестра и дала знать, что пора уходить.
— Выздоравливай, Василий, — прощаясь, сказал Илья. — Как-то веселее с тобой.
Василий проводил их тоскливым взглядом.
— Зачем так, Гена, теперь уже ничего не поправишь.
— Я знаю. А вот как согласиться с тем: был человек, недавно только смеялся, говорил с ним и — нет… Жутко. Ох, как жутко!
Они шли по улице удрученные. Кругом была жизнь, прекрасная, веселая. Город был расцвечен флагами и транспарантами — готовился к Октябрьским праздникам. На площади перед театром на стальных фермах подняли огромный глобус, вокруг него с писком кружился спутник, вспыхивали лампочки.
Зрелище получилось довольно впечатляющее — толпа народу не убывала.
Хорошо, что горести скрываются в отдельных сердцах, о них не подозревают остальные. Может быть, хорошо. Иначе трудно было бы жить.
Шел гражданин навеселе, покачивался на нетвердых ногах и пел себе: «А ночка темная-а была-а!» Встретил его милиционер, спросил: «Что, дядя, успел набраться? Не дождался до праздника?» — «Я с горя, понял? — сказал дядя и уставился удивленно в безусое лицо милиционера. — Жена забеременела, понял?» — «Чудак, какое же это горе? Лучше радуйся». — «Так ви-ить седьмым! Что делать буду? Понял?» — «Иди домой, скажи ей, что она мать-героиня». «И-и пойду, — заторопился гражданин, — Я скажу-у!»
Всякое бывает горе.
Около винного подвальчика Генка невольно замедлил шаг. Илья взглянул на него и толкнул дверь.
Внутри магазин было не узнать. За прилавком стоял все тот же черноволосый Дода Иванович, на полках разместились коробки конфет, мармелада, бутылки с красным вином. И все же магазин было не узнать.
— Прошу, молодые люди, — без желания сказал Дода Иванович. — Что вам, бутылку вина на вынос? Коробку конфет для девушки?
— Сколько Василий должен?
— Теперь мне уже никто не должен, — сказал Дода Иванович. — Новый порядок, в розлив не продаем.
Он порылся в ящике и бережно вытащил картонку с фамилиями должников. Фамилия Василия была обведена траурной чертой.
— Сколько он должен? — опять спросил Генка.
— Зачем так говорить? — вспылил Дода Иванович. — Никто мне не должен! Кто не приходит вовремя, уже не должен.
— Помер Василий…
Продавец взглянул на ребят странными налившимися болью шоколадными глазами.
Потом вздохнул и пошел запирать дверь. Из-под прилавка достал стаканы, налил вина.
— Ты остался один?
— Да, — сказал Генка и еще повторил: — Да. Когда-то у меня отец искал счастья с двугривенным в кармане.
— Не нашел?
— Не нашел…
— Что счастье? — впав в меланхолическое настроение, сказал Дода Иванович. — И я был счастлив. Заходили молодые люди выпить стаканчик. Чудесные люди, как дети. Чем обидел, не знаю. Новый порядок. В розлив не продаем.