— Он даже не поинтересовался, как я тут… Он никогда ни о чем не заботился!..
«Понимаю Дерябина, отчего он не пошел домой, — подумал Шаров, отстраняя от уха звенящую трубку и осторожно укладывая ее на аппарат. — Она устроила бы ему сущий ад». И рассерженно проворчал, обращаясь к той, что оставила надпись: «Васенька, я тебя люблю…»
— Ты думала, любовь — цветочки, семейная жизнь — рай? Как бы не так.
Он взял еще монетку, полюбовался на нее, но набрать домашний телефон медлил…
Знаю сам я пороки свои. — Что мне делать?
Я в греховном погряз бытии. — Что мне делать?
Пусть я буду прощен, но куда же я скроюсь
От стыда за поступки мои. — Что мне делать?
— Это квартира Шаровых? — как можно ласковее спросил он.
— Вы не ошиблись, — прозвенел тоненький голосок. — Между прочим, впервые за утро. До этого все ошибались.
— Наташка, — мягко укорил Шаров. — Какое же утро?
— Это ты, папа?
— Эге. Кто же еще!
— Тогда: жил-был король!.. — крикнула Наташка.
— И жила-была королева, — продолжил Шаров. — Король всегда ходил на работу, а королева — на базар за картошкой.
— Не так! — запротестовала девочка.
— Почему, Наташенька? Бывают и отклонения… Эгей, куда ты пропала?
— Это ты?
Вопрос был поставлен ребром, не будешь отпираться.
— Я, мамочка, — виновато отозвался Шаров.
— Как же так получается. Ребенок целый день один, голодный, а ты гуляешь?
— Я, мамочка, не то что гуляю, я в некотором смысле на работе…
— Замолчи! С тех пор, как ты ушел из газеты, ты только бездельничаешь.
— А кто же за меня пишет книги? Ты сама не знаешь, что говоришь.
— Почему Наташку не накормил? Совсем голодная…
— И опять зря говоришь, будто Наташка голодная. Я ей оставил сыр. Покупал сто граммов превосходного сыру. Вполне питательно…
— Беспечный дикарь! Возвращайся немедленно домой.
— Не могу, — заупрямился Шаров.
— Это еще почему?
— Я тебе после объясню. Ты не беспокойся…
— Скажите на милость! Он целыми днями не бывает дома и говорит: «Не беспокойся». Тиран!.. Слышишь, сейчас же заявляйся! Бросай бродяжничать, тебе уже сорок.
— Мамочка, я не могу, — тоскливо сказал Шаров, — хотя мне и сорок.
— О, господи!.. И почему я вышла за тебя замуж?
— Вот этого я не знаю.
— Зато я знаю. Я тебя представляла нормальным человеком.
Для нее все его друзья-литераторы и он сам — ненормальные. А он когда-то считал писателей полубогами. Вот что значит трезво смотреть на жизнь.
Трубка стала издавать короткие гудки. Он положил ее и опять взглянул на надпись: «Васенька, я тебя люблю и мне страшно».
— Ничего, — успокоил Шаров. — Не страшись. Ты еще свое возьмешь. Не было бы страшно Васеньке.
Дерябин сидел на чугунной решетке, которая ограждала сквер с чахлыми деревьями. Перед ним стояла цыганка с ребенком на руках.
— Скажу твое имя…
— И я скажу, — бодро подключился Шаров, подходя к ним.
Цыганка мельком оглядела его, не нашла ничего интересного и опять подступилась к Дерябину.
— Есть злодейка, которая сделает тебя несчастным на двенадцать лет, — таинственно и уверенно сообщила она.
— Ты собиралась сказать имя, — напомнил ей Дерябин.
— Скажу… Возьми пять копеек и заверни в бумажный рубль, лучше в трешку — темнее цветом. Убери в карман и не смотри два дня. И ты увидишь — пятачок покраснеет, увидишь, что я не вру.
— Дай рубль, — попросил Дерябин у Шарова.
— Нашел простака, — ответствовал Шаров. — У тебя есть, ты и дай.
— Какой красивый и жадный, — упрекнула цыганка. — Женщины любить не будут.
— Уже не любят.
— Все-таки достал рубль, устыдился. Дерябин стал заворачивать в него пятачок. Цыганка с интересом следила за его руками.
— Не так, — нетерпеливо сказала она. Отобрала рубль и ловко, одной рукой завернула монету. Дерябин потянулся было за рублем, но она отстранилась.
— Не спеши. Отнесешь на кладбище, положишь под камень и увидишь, что будет.
Дерябину не интересовало, что будет на кладбище, его интересовал рубль.
— У тебя будет пятеро детей.
— Этого еще не хватало, — буркнул Дерябин и опять потянулся за деньгами. А цыганка подула на кулак и разжала его. На ладошке ничего не было.
Исчезновение денег обескуражило Дерябина. Он все время настороженно следил за ее рукой и готов был поклясться, что рубль не перекочевывал ни в другую руку, ни в широкий рукав немыслимого одеяния цыганки.