Люди смотрят на нас, смотрят на меня, и гул нарастает волнами, пока всю комнату нельзя сравнить с взволнованным морем, единственная цель которого — атаковать меня кислотными словами, произносимыми громким шепотом. Прошептанными слишком громко, чтобы оставаться тайными.
Моя мама опускает голову, надеясь, что ее покорная поза привлечет к ней милосердие, как будто она не знает, что в мире, в котором мы живем, такого не бывает.
Мы останавливаемся в углу комнаты, достаточно далеко от остальных людей, чтобы спрятаться, если они не против. Мы могли бы спрятаться, если бы люли не были так решительно настроены на то, чтобы пялиться на нас. Мой отец оставил нас с матерью одних менее чем через пять минут, исчезая в переполненном коридоре, чтобы уладить все, что, по его мнению, важно уладить сейчас.
Я наполняю легкие воздухом и высоко поднимаю голову. Высоко держу ее. Я отказываюсь стыдиться результата сделки, в которой у меня не было выбора: моя помолвка с Марсело и его смерть в результате.
Я смотрю из одной стороны в другую на место, где я была несколько раз до этого, когда жена Марсело была еще жива и достаточно вежлива, чтобы принимать семью, стоящую ниже ее в иерархии, чтобы иногда обедать.
В доме классической итальянской архитектуры висят картины в роскошных рамах, а мебель из темного дерева и лакированная. На полу — разноцветные, искусно сработанные ковры, а на стенах, на потолке, замысловатые люстры.
Дом, который должен был стать моим через несколько недель. Или настолько моим, насколько женщине позволено владеть в нашей среде.
От этой мысли мне хочется фыркнуть, но я ведь даже не владею своим телом, не так ли?
Я ведь не владею своим телом, правда?
Горькая правда заключается в том, что это дом владел бы мной, если бы сделке на меня, не помешал бы несчастный случай.
Случайность. Слава Богу, помешала.
Я не могу контролировать краску, которая заливает мои щеки и лицо, когда обо мне сплетничают, циркулирующие по комнате, как будто у них есть право, но я контролирую свою реакцию на них. Глупо, что наш мир так подвержен суевериям. Из всех людей… Кто бы мог подумать, что только те, кто отказывается подчиниться даже самому обыденному понятию понятия законности, первыми склонятся к мистицизму?
Мистицизму?
В глазах мафии я никогда не была чем-то большим, чем товаром, который можно обменять, фигурой на их деловой доске, а теперь все гадают, нет ли у меня производственного брака, основанного на одних лишь суевериях.
На нас никто не смотрит прямо. В нашу сторону бросают взгляды, но они никогда не длятся дольше нескольких секунд. Во всем мире только одна пара глаз осмеливается задержать на мне взгляд более чем на две секунды.
И они голубые.
Тициано оглядывает меня с ног до головы, и на его лице появляется дебильная улыбка, которая меня так раздражает и к которой я уже привыкла, прилипая к его лицу, когда он кивает, довольный тем, что я надела его подарок.
Он не должен улыбаться мне, но не похоже, что этому человеку не все равно, что он должен или не должен делать. Ему не стоило дарить мне платье, ради плохой шутки, но кого это волнует.
Почему он подарил мне платье?
Мне было легко убедить маму, что платье — подарок Габриэллы. Это был не первый раз, когда моя подруга дала мне броню, необходимую для противостояния нашему обществу во время настоящей битвы за то, чтобы подвергнуться всеобщему осуждению.
Чей-то голос прорезает воздух, отражаясь от холодных стен дома заставляя меня прервать зрительный контакт с Доном. В этот момент я вижу, как он отталкивается от холодных стен дома и заставляет меня снова перевести взгляд на нашего Дона.
— По крайней мере, его сын избежал традиции чтить отцовский бизнес. Хорошо, что его помолвка уже состоялась с девушкой Беллуччи. — Говорит он, усиливая чувство дискомфорта, которое охватывает меня.
Господи. Все, чего я хочу, — это чтобы все закончилось, чтобы период траура подошел к концу, чтобы я могла освободиться от своего горя и жить дальше, даже хотя бы до тех пор, пока мой отец не найдет мне другого жениха.
Однако это желание, кажется, оскорбляет само время, которое все больше и больше стремится затянуться, превращая кошмар, похожий на пробуждение, в бесконечную пытку.
— Мне нужно в туалет, — говорю я маме, и она крепко хватает меня за руку.
— Не оставляй меня одну.
Я уверена, что она хотела приказать мне, но ее тон почти умоляющий, и я отворачиваюсь, и снова натыкаюсь на внимание Тициано, которое по-прежнему приковано ко мне.