— Мама, что ты…
— Итак, — продолжает она в своем бреду, как будто я даже не пыталась заговорить, — за ужином будем только мы с твоим отцом. Надеюсь, когда я извинюсь за твое плохое самочувствие, нам удастся с лихвой отложить помолвку и свадьбу. Но даже если нам не повезет, мы найдем способ дать тебе больше времени, чтобы свести тебя с Тициано.
Она вываливает на меня всю эту информацию, как будто рассказывает о погоде, и у меня кружится голова, я не знаю, на что кричать: на нее за то, что она опять затеяла реактивную свадьбу, за одиозную помолвку или за сумасшествие моей матери. Может быть, кричать на все сразу, пока мой голос не иссякнет и я не смогу изобразить маленькую русалочку на поверхности.
— Мама! — На этот раз я говорю громко и твердо, и она наконец прерывает свои дневные грезы, чтобы выслушать меня. — Я все еще девственница! — Заявляю я громко и четко, чтобы не осталось никаких сомнений в том, что ее мечты — это именно мечты.
София открывает рот и прижимает руку к груди, несколько секунд смотрит на меня со смесью ужаса и возмущения на лице, прежде чем прийти в себя. Она поднимается из позы, в которой все еще находилась, наконец-то прекратив обслуживать меня, затем опускает свое тело на стул рядом со мной и облизывает губы.
Ее выдох долгий, медленный и шумный, как будто я ударила ее ножом и ей нужно время, чтобы справиться с кровотечением.
— Что ж, я верю, что ты решишь эту проблему как можно скорее, — наконец заверяет она, и теперь уже мой рот открывается.
Я начинаю говорить несколько раз, но ни разу не издаю ни звука.
Этого действительно не может быть.
Я опираюсь локтями на стол и опускаю лицо к рукам. Мои пальцы впиваются в корни волос на лбу, и мне хочется выдернуть их, пока не останется ни одного.
— И ты должна быть безупречна сегодня вечером, — говорит она мне. — Мы устраиваем уборку в приходской столовой по случаю празднования Дня святой Марии. Я вызвалась работать вместе с тобой. Мы должны начать завоевывать расположение верующих. Мы не хотим, чтобы они говорили о тебе то же, что и о твоей подруге.
— Мама! — протестую я, и это мой предел.
Я встаю со стула, с громким скрипом волоча его по полу, и выхожу из комнаты, так и не съев ни одной чертовой канноли. Я потеряла чувство голода.
Может ли моя жизнь стать еще хуже?
Мне нужно научиться держать язык за зубами или хотя бы перестать делать или думать то, что заставляет моих ангелов-хранителей, а может, и саму Святую, чувствовать себя не в своей тарелке.
Я качаю головой, сохраняя небольшую фальшивую улыбку на лице, пока священник продолжает поздравлять меня со свадьбой. Кто-то должен дать мне медаль за это.
Лучше! Я заслуживаю канонизации за то, что не сбежала с криками, услышав от самого священника, что приход уже заказан на мою свадьбу через три недели. Три гребаные недели!
— Михаэль готовится к отъезду из Италии. — Отец Армандо вываливает на мои колени очередную порцию новостей, то ли не заботясь о том, что он является вестником горьких известий, то ли полагая, что я и так их все знаю — вот почему свадьба так быстро, не так ли? — Я рад, что у тебя будет возможность увидеть больше мира за этими стенами.
Его нежная улыбка сжимает все внутри меня. Он хороший священник, никогда не осуждающий и всегда принимающий. В подростковом возрасте я много времени проводила в этом приходе, убегая от дома и маминых ожиданий. Отец Армандо никогда не заставлял меня стыдиться этого, и, более того, он всегда давал мне возможность говорить то, что я действительно хотела, если это не совпадало с планами моих родителей. София никогда не знала, а в нашем мире доверие ценится гораздо больше, чем деньги.
Мне хочется затащить священника в ризницу и выплеснуть все чувства, с которыми я борюсь, но из-за напряженного гула вокруг меня по меньшей мере двух десятков женщин, которые приходят и уходят с ведрами, метлами и швабрами, это невозможно.
Сегодня вечером стены общины обрели уши, и, в отличие от священника, они совсем не надежны.
Я делаю все, что могу: сохраняю улыбку на лице, чтобы она не сползла ни при каких обстоятельствах, и качаю головой, соглашаясь с каждым словом, которое вылетает из уст стоящего передо мной человека о моей якобы свободе. И в очередной вероятной игре обиженных на меня ангелов мой взгляд падает на угол потолочной росписи, который я никогда раньше не видела.