Представьте себе.
Замахнувшись мясницким ножом, женщина обрушивается на свою дочь, которая обезумела, словно она не девочка вовсе, а мальчик, и старуха нацелилась на часть тела, более необходимую, нежели палец на ноге. «Нет! — кричит она. — Мама! Нет! Не нож! Нет!» Но палец, так или иначе, отлетает, и она швыряет его в очаг, в золу, и потом Золушка его находит, удивляется и испытывает как трепет, так и страх перед феноменом материнской любви.
Материнской любви, укутывающей этих дочерей точно саван.
Принц не нашел ничего знакомого в лице слезливой молодой женщины — одна туфля сброшена, другая одета, — показанной ему торжественно ее матерью, но сказал: «Я обещал, что женюсь на любой, кому подойдет туфелька, так что возьму тебя в жены», — и они уехали вместе.
Дикая голубка прилетела, порхала вокруг, но не щебетала, не ворковала свадебной паре, а пела страшную песню: «Смотрите! Смотрите! В туфельке кровь!»
Принц, возмущенный обманом, тут же вернул поддельную экс-невесту, но мачеха быстренько оттяпала пятку другой дочери и засунула еще одну несчастную ногу в освободившуюся кровавую туфельку, так что принц — ничего не поделаешь, человек слова — помог новой девочке подняться и снова уехал.
Вернулась воркующая дикая голубка: «Смотрите!» И, само собой, туфелька снова была залита кровью.
— Пусть попробует Золушка, — сказала нетерпеливая дикая голубка.
Так что теперь Золушка должна засунуть ногу в отвратительную емкость, эту открытую рану, все еще слизкую и теплую, ибо ни в одном из многочисленных текстов этой сказки не говорится, что принц вымыл туфельку между примерками. По сути своей это было настоящее испытание — засунуть голую ногу в кровавую туфельку, — но ее мать, дикая голубка, уговорила Золушку тихим, воркующим пением, которому невозможно было не внять.
Если она не окунется без отвращения в эту открытую рану, она не подойдет для женитьбы. Так пела дикая голубка, в то время как другая безумная мать беспомощно стояла рядом.
Нога Золушки, размером с перевязанную ножку китаянки, — культя. Почти инвалид, она запихивает в туфельку крошечную ножку.
— Смотрите! Смотрите! — восторженно кричала дикая голубка, постепенно выдававшая свою духовную природу, становясь все более нематериальной, тогда как Золушка поднялась в туфельке и принялась расхаживать по кругу. Хлюп, — вошла культя в туфельку. Хлюп.
— Смотрите! — пела дикая голубка. — Ее нога подходит туфельке, как труп подходит гробу!
— Видишь, как хорошо я о тебе забочусь, моя дорогая!
2. Обожженная девочка
Обожженная девочка жила в золе. Нет, не совсем обожженная — скорее обугленная, чуть-чуть обугленная, как палка, наполовину сгоревшая и вытянутая из огня. Она была похожа на уголь и золу, потому что с тех пор, как умерла ее мать, она жила в золе, и горячая зола обжигала ее, так что она вся была покрыта струпьями и рубцами. Обожженная девочка жила на очаге, усыпанном золой, как если бы она все еще скорбела.
После того, как ее мать умерла и была похоронена, отец забыл о жене и дочке и женился на женщине, выгребавшей золу, и вот поэтому девочка жила на неубранной золе, и некому было расчесать ей волосы — так что они торчали, точно ветки кустарника, и некому было вытереть грязь с ее покрытого струпьями лица, а она не решалась сделать это сама, но выгребала золу, и спала рядом с котенком, и ела подгоревшие кусочки со дна котелка, выскребая их, сидя на корточках на полу, одна перед огнем, точно и не была человеком, потому что она все еще скорбела.
Ее мать была мертва и лежала в могиле, но чувствовала нестерпимую боль любви, когда смотрела вверх сквозь землю и видела обожженную девочку, покрытую золой.
— Подои корову, обожженная девочка, и принеси молоко, — говорила мачеха; некогда она сама выгребала золу и доила корову, а обожженная девочка делала это теперь.
Дух матери вошел в корову.
— Пей молочко, поправляйся, — сказал дух матери.
Обожженная девочка дергала вымя и отпивала достаточно молока перед тем, как отнести ведро обратно; этого никто не видел, а время шло, она пила молоко каждый день, она поправлялась, у нее росли груди, она сама росла.
Был еще мужчина, мачеха хотела его и позвала в кухню отобедать, но сказала, чтобы еду приготовила обожженная девочка, хотя до этого всей стряпней занималась сама. Когда обожженная девочка приготовила обед, мачеха послала ее доить корову.
— Я хочу себе того мужчину, — сказала обожженная девочка корове.
Корова давала все больше, и больше, и больше молока — достаточно для того, чтобы девочка напилась, умылась и вымыла руки. Умывшись, она соскребла струпья и теперь больше не была обожженной, зато корова была пуста.