— Маруся.
— Почему Маруся?.. это чертик какой-то…
— Все кошки должны называться Марусями. А коты — Васями. Только моя кошка особенная. Это же — неутешная вдова! Посмотри, сколько в глазах ее скорби… и немого удивления. Она постоянно удивляется и скорбит.
— Это твоя кошка.
— Потому что я удивляюсь и скорблю?
— Ему здесь нравится, — сказала Вера, показывая на Антошку.
Тот уже забрался за мой письменный стол и что-то с восторгом рисовал на моей рукописи.
— Он нигде в гостях себя так не ведет. Ты ему тоже очень понравился, — добавила она еле слышно.
Я посмотрел на Димку. Он даже взглядом не выдал своей неприязни ко мне.
«Его любили кошки, дети и мамы детей… — подумал я, — и даже мужья этих мам».
— Мы тут лекарства принесли, — сказал муж мамы, доставая из сумки две бутылки сухого вина, — тащи стаканы. Она мне даже выпить с утра не позволила. И водяры взять не дала! Говорит, напьетесь.
— Пошли на кухню — всё там.
— Мы буквально на пол часа, — сказала Вера, — у нас электричка в одиннадцать.
Когда они уходили, Вера незаметно сунула мне в руку записку. В ней было написано: «пос. Дорохово, улица Пионерская, д. 7. Тебя всегда ждут».
42
Это одно отрешает от всех страданий —
так выбирай:
быструю смерть
или долгую любовь.
Рука моя становилась все хуже. Пока пил — ничего не замечал. Бросил — тут и началось. Мало того, что в плече поселилась невыносимая боль, перестали сгибаться пальцы.
Хирург сказал, что такие ушибы лечатся долго. Потом могут быть рецидивы. Назначил уколы, физиотерапию, массаж. Прописал таблетки, мази. Руку, сказал, необходимо постоянно держать в тепле.
А где его взять-то тепло — не сказал.
Всё это не добавляло оптимизма. Все эти хождения по кабинетам, прозябание в очередях в коллективе пенсионерок — повергли меня в такое уныние, что в пору было завыть. Встать на четыре кости, поджать хвост, устремить свою морду к Создателю и выть, выть!..
Усилием воли я заставлял себя работать. Но мне кто-то перекрыл канал поставки идей, перерезал провода, связывающие меня с мировой библиотекой — кладезем знаний предельных и запредельных.
Кисть ползала по поверхности холста, оставляя следы моего душевного состояния. Безнадежное зрелище… Я всегда говорил — холст не обманешь. Это зеркало. Я смотрел в него — и ужасался.
Когда-то давно, на выставке, со мной произошел эпизод, врезавшийся глубоко в память. Ко мне подошла одна смиренная особа, из наших коллег — художница. Она меня знала, я ее — нет. Чего-то там побормотала, пошептала себе под нос, потом вдруг спрашивает прямо в лоб: «Юра, вы в Бога веруете?» — это она по поводу моей работы. Никакого святотатства на холсте не было. Просто — городской пейзаж. Но что-то в нем ее так пробрало!
Она-то на Бога видно запала капитально. Я замечал, что у некоторых теток, после наступления климакса, пробуждается религиозное сознание, которое порой приобретает гипертрофированные формы. Посты, платочки, многозначительный вид, смиренная улыбочка — довольно унылое зрелище. Но от ее вопроса потянуло такой затхлостью, таким повеяло разложением… так он мне показался, оскорбителен, что я не выдержал, — вспылил: «Как можно-с! Я сам, в некотором смысле — бог!» — и картинно захохотал. Она в ужасе отшатнулась.
Я и теперь обхожу стороной этих бесполых созданий.
Постоянно хотелось водки. Посещала такая фантазия: уйти в лес, выпить бутылку — и уснуть на снегу…
Но жизнь меня научила сопротивляться. Когда всё так запущено — самое время взлететь на вершину, оглядеть все вокруг, увидеть с тех высот себя — любимого — и посмеяться над бренностью мира.
Однако с полетами не получалось — слишком тяжел оказался любимый…
С Верой мы продолжали встречаться. Димку я избегал. И Вера понимала — лучше нам не пересекаться.
— Он сейчас другой стал. Переживает сильно. Раньше за каждой юбкой бегал. Что ты! Такой бабник. Мандавошками меня наградил. А на 8 марта сидела одна, как дура — ждала. Пришел датый, с бутылкой — даже цветочка не подарил.
— Вот и хорошо.
— Что ж тут хорошего?
— Может, наладится у вас. Ты же сама говоришь — другим стал.
— Наладится… Это он сейчас такой, пока ты со мной. Не будет тебя — всё закрутится по новой.
Потом неожиданно добавила:
— У меня на свете никого ближе нет. Только ты и Димка.
— А сын?
— Антошка — это совершенно другое.