Выбрать главу

— Маруся.

— Почему Маруся?.. это чертик какой-то…

— Все кошки должны называться Марусями. А коты — Васями. Только моя кошка особенная. Это же — неутешная вдова! Посмотри, сколько в глазах ее скорби… и немого удивления. Она постоянно удивляется и скорбит.

— Это твоя кошка.

— Потому что я удивляюсь и скорблю?

— Ему здесь нравится, — сказала Вера, показывая на Антошку.

Тот уже забрался за мой письменный стол и что-то с восторгом рисовал на моей рукописи.

— Он нигде в гостях себя так не ведет. Ты ему тоже очень понравился, — добавила она еле слышно.

Я посмотрел на Димку. Он даже взглядом не выдал своей неприязни ко мне.

«Его любили кошки, дети и мамы детей… — подумал я, — и даже мужья этих мам».

— Мы тут лекарства принесли, — сказал муж мамы, доставая из сумки две бутылки сухого вина, — тащи стаканы. Она мне даже выпить с утра не позволила. И водяры взять не дала! Говорит, напьетесь.

— Пошли на кухню — всё там.

— Мы буквально на пол часа, — сказала Вера, — у нас электричка в одиннадцать.

Когда они уходили, Вера незаметно сунула мне в руку записку. В ней было написано: «пос. Дорохово, улица Пионерская, д. 7. Тебя всегда ждут».

42

Это одно отрешает от всех страданий —

так выбирай:

быструю смерть

или долгую любовь.

Рука моя становилась все хуже. Пока пил — ничего не замечал. Бросил — тут и началось. Мало того, что в плече поселилась невыносимая боль, перестали сгибаться пальцы.

Хирург сказал, что такие ушибы лечатся долго. Потом могут быть рецидивы. Назначил уколы, физиотерапию, массаж. Прописал таблетки, мази. Руку, сказал, необходимо постоянно держать в тепле.

А где его взять-то тепло — не сказал.

Всё это не добавляло оптимизма. Все эти хождения по кабинетам, прозябание в очередях в коллективе пенсионерок — повергли меня в такое уныние, что в пору было завыть. Встать на четыре кости, поджать хвост, устремить свою морду к Создателю и выть, выть!..

Усилием воли я заставлял себя работать. Но мне кто-то перекрыл канал поставки идей, перерезал провода, связывающие меня с мировой библиотекой — кладезем знаний предельных и запредельных.

Кисть ползала по поверхности холста, оставляя следы моего душевного состояния. Безнадежное зрелище… Я всегда говорил — холст не обманешь. Это зеркало. Я смотрел в него — и ужасался.

Когда-то давно, на выставке, со мной произошел эпизод, врезавшийся глубоко в память. Ко мне подошла одна смиренная особа, из наших коллег — художница. Она меня знала, я ее — нет. Чего-то там побормотала, пошептала себе под нос, потом вдруг спрашивает прямо в лоб: «Юра, вы в Бога веруете?» — это она по поводу моей работы. Никакого святотатства на холсте не было. Просто — городской пейзаж. Но что-то в нем ее так пробрало!

Она-то на Бога видно запала капитально. Я замечал, что у некоторых теток, после наступления климакса, пробуждается религиозное сознание, которое порой приобретает гипертрофированные формы. Посты, платочки, многозначительный вид, смиренная улыбочка — довольно унылое зрелище. Но от ее вопроса потянуло такой затхлостью, таким повеяло разложением… так он мне показался, оскорбителен, что я не выдержал, — вспылил: «Как можно-с! Я сам, в некотором смысле — бог!» — и картинно захохотал. Она в ужасе отшатнулась.

Я и теперь обхожу стороной этих бесполых созданий.

Постоянно хотелось водки. Посещала такая фантазия: уйти в лес, выпить бутылку — и уснуть на снегу…

Но жизнь меня научила сопротивляться. Когда всё так запущено — самое время взлететь на вершину, оглядеть все вокруг, увидеть с тех высот себя — любимого — и посмеяться над бренностью мира.

Однако с полетами не получалось — слишком тяжел оказался любимый…

С Верой мы продолжали встречаться. Димку я избегал. И Вера понимала — лучше нам не пересекаться.

— Он сейчас другой стал. Переживает сильно. Раньше за каждой юбкой бегал. Что ты! Такой бабник. Мандавошками меня наградил. А на 8 марта сидела одна, как дура — ждала. Пришел датый, с бутылкой — даже цветочка не подарил.

— Вот и хорошо.

— Что ж тут хорошего?

— Может, наладится у вас. Ты же сама говоришь — другим стал.

— Наладится… Это он сейчас такой, пока ты со мной. Не будет тебя — всё закрутится по новой.

Потом неожиданно добавила:

— У меня на свете никого ближе нет. Только ты и Димка.

— А сын?

— Антошка — это совершенно другое.