Ведь зависть — это прежде всего желание поменяться местами, а Леший ни в коем случае не хотел менять свои седые виски, огромный багаж жизненного опыта, зоркость профессионала и мучительно-сладкие воспоминания последних месяцев на хороший аппетит молодых каннибалов и "Харли Дэвидсон". Обмен был бы неравноценным. Обман а не обмен. Парни не замечали его скользящего взгляда.
Они захлебывались кофе с привкусом бумаги и какими-то невероятными впечатлениями, и были слепы и глухи ко всему вокруг. Как, вероятно, и все счастливые люди. Нет, Леший не жаждал оказаться на чужом празднике жизни.
Совсем другое дело — послушать, чему так бурно веселились ребята. Секрета в этом, как будто, не было. Леший прислушался.
… горы, старые, как Уральский хребет, — рассказывал тот, что сидел спиной, — узкая горная тропа, внизу, понятно, пропасть, а вверху, понятно, небо — голубое, как в Швейцарии. Где-то за спинами хребтов — зеленое море тайги, без конца и края. В камнях вроде ручеек журчит… Тропа сначала круто поднималась вверх, потом нырнула вниз, словом, пришлось спешиться и вести «козла» за рога. То, что шинам пришел звиздец, я не сомневался, и в душе оплакал их горькими слезами, потому. что уже понял, что занесло меня в такие места, откуда на ближайшую станцию техобслуживания не выбраться никаким способом, разве что во сне. Хорошо, запасная канистра с бензином была с собой, но хрен же ее знает, как далеко тянется эта тайга, и где там заправки. Словом, иду. Волоку «козла», сам себя в слезу вгоняю. А тишина кругом, только камешки похрустывают. И неясный такой гул вдалеке. Словно тайга гудит. Потом плеск послышался. И вышел я, братцы, к реке. Вы когда-нибудь видели Енисей в скалах? Шум, пена как у Эммы Петровны в корыте, силища… А ширина! И скалы по обе стороны, сжимают реку, как шею. А она рвется и гудит надсадно, как моя «Ява» на крутом подъеме. Рассказчик замер. Приятели его не торопили и Леший, против воли завороженный рассказом, позабыл о своем кофе. И, кажется, даже дышать позабыл. Мост там был, — тихо заговорил парень, глядя в пол, — такой, что можно и на трехосном КАМАЗе проехать. Бог его знает, кому и зачем он там понадобился, только на душе у меня, братцы, стало тихо-тихо, как в мертвый час в санатории для глухонемых. Никаких, понимаете, шлагбаумов, нет и в помине, вообще ни души, как в первый день творения. Только река гудит. И сердце прямо в ребра бухает. И туман такой полупрозрачный прямо над мостом висит. И не двигается никуда.
— Страшно? — вполголоса спросил его приятель с гитарой. Рассказчик не обиделся. Задумался.
— Не то, чтобы страшно, — ответил он наконец, — а… тонко, как первый лед по осени. А внизу — бездна. Или как в лотерее, когда четыре номера из пяти совпали, а последний и глядеть боишься. Лучше не скажешь. Словом, остановился. Гляжу. Мост хороший, заасфальтированный, быки такие…солидные, река вокруг них прямо бесится. Посередине, как положено, дорожная разметка, уже полустершаяся. А за мостом… то же самое. что и здесь. Те же горы, та же тайга, та же узкая тропка. Странно, да? А потом я увидел внизу, по другую сторону моста маленькую копошащуюся букашку. Пригляделся… братцы, это был я!
Не знаю, сколько мы простояли так, друг напротив друга. Солнце там, похоже, все время стоит в зените и не двигается, потому, что двигаться ему больше некуда. Потом меня злость взяла. И смешно стало — испугался призрака в тумане, того и гляди закричу, как тот ежик: "Лошадь!" Прыгнул я в седло, как ковбой, газанул, отжал сцепление и — 120 с места.
— А тот?
Парень вполне определенно хмыкнул и снова замолчал, правда на этот раз ненадолго.
Таранить самого себя, это, доложу я вам, ощущение. Главное, до жути реально все, шум, выхлоп, глаза безумные, и неизвестно, чем все это кончится…
Только самоубиться мне не дали. Откуда ни возьмись, словно вывалился белый «мерс» новячий, сверкающий. Тормознул прямо передо мной, меня аж ветром шатнуло. Ну и я тормознул. Даже не знаю как. Шин было жалко до смерти.
Последние ошметки из-за этого пижона загубил. А он стоит поперек дороги.
Тишина. Из автомагнитолы вполголоса так, романс старинный "не уезжай, ты мой голубчик". И стыдно мне отчего-то, будто в детстве. Когда перед праздником из стола конфеты упер. Снимаю шлем, вешаю на рога. Смотрю, что дальше будет. А дальше — открывается дверца и вылезает из «мерсюка» такой детинушка былинный косая сажень в плечах, грудь колесом, физиономия круглая, как тарелка, улыбочка ехидная, но ничего, не злая. Белобрысый такой. В пиджачке "От Кардена". В рубашке шелковой серебристой баксов за восемьдесят. Подваливает ко мне походочкой молодого медведя, уверенностью в себе от него — на три метра. Видно, что он здесь свой в доску, в отличие от меня, и все ему насквозь знакомо, и тормознул от меня не для того, чтобы выпендриться. Тоже ведь, тачкой рисковал человек. Да вроде как и не сердится он. Подошел.
Положил руку на плечо — меня аж к земле пригнуло, и задушевно так спрашивает:
— А ты, приятель, куда собрался?
Вопрос чисто риторический, ответа не требует. Ну я и не отвечаю, чтобы совсем идиотом не выглядеть. Но чувствую, что все равно выгляжу. А он мне:
— У тебя допуск к овладению пространством имеется?
Я ему, дурак дураком:
— Чего?
А он, еще задушевнее: Бумага такая, со штемпселем, где русским по белому написано, что тебе сюда можно… Или хочешь, чтоб ребята под мостом твои «фрагменты» собирали? Пока я подыскивал возражения, на лицо моего избавителя вдруг набежала тень. Он достал сотовый телефон и отрывисто бросил в трубку:
— Гавриш, тут у меня небольшая проблема. Не подскочишь на полминуты?
Не успел он договорить, опять-таки, не разбери-поймешь откуда вылетел второй белый «мерс», сверкая фарами. Видно, там ночь была. Затормозил.
Выходит оттуда такой же прикинутый, уверенный паренек, только в кости потоньше, в плечах поуже, темноволосый и лицо, извиняюсь, поинтеллигентнее.
Улыбнулся мне, руку подал и…
— Зачем звал, Миша?
Слушай, браток, пошукай в своем бортовом компьютере, этот тип у нас по реестру в «усопших» значится? Глянь "несчастные случаи" и «суицидников»… Я, признаюсь честно, похолодел. Желудок стал тяжелым, как камень, а колени мягкие. Потому что я, братцы, только сейчас понял, на кого меня нанесло. И сообразил, что если сейчас Гавриил меня в своем «реестре» отыщет, то придется мне садиться и ехать… прямиком на тот свет. И жаловаться ведь не на кого — сам напросился. Но тут Гавриш из машины вылез, улыбнулся ободряюще, нету, мол, тебя, можешь выдохнуть. Миша тоже заулыбался, хлопнул меня по плечу и махнул рукой: "езжай, с Богом". Я развернул «козла» — мама моя женщина! Никаких, понимаете, гор — шоссейка ровнехонькая, как скатерть. Садись и поезжай. Оглянулся я назад… Сами знаете, что бывает, когда назад оглянешься. И никаких «мерсюков», конечно, нет и в помине.
Вот и все. Завелся я и поехал. И только километров через десять, у ближайшей заправки понял, как испугался. Канистра запасная так и не понадобилась.
Пару мгновений в кафешке висела тишина с неким оттенком раздумчивости.
Потом, словно обвал в горах, грянул молодецкий хохот, так, что звякнули бутылки а кошка, не сообразив с дремы, метнулась в подсобку. Невольно улыбнулся и Леший. "Байки склепа". Фольк…
Стеклянная дверь снова противно скрипнула. Леший скосил взгляд чисто машинально, и вдруг заметил, что хохот как то сразу обрезало да и голливудские улыбки в 45 зубов попритухли. Вошедший — паренек лет двадцати, не больше, темноволосый, в американской кожаной куртке «Пилот», шагнул через порог и обежал "Золотую рыбку" быстрым, внимательным взглядом. Стряхнул с куртки капли дождя. Шагнул к стойке. И по причине высокого роста паренька и малой площади помещения одного шага ему как раз и хватило.
— Ша! — в одну восьмую голоса рявкнул бородатый, тот, кого Леший окрестил Ильей Муромцем, — отключили приборы. Закрыли глаза. Задача на сообразительность: кого принесло — серого или черного?
Мотогитарист, по аналогии — Алеша Попович, фыркнул, но глаза прижмурил, хотя и не слишком старательно. Добрынюшка, судя по движениям крутых плеч тихо похмыкивал.