Угадываю, что она знает, зачем я пришел, и не хочет, чтобы я заговорил об этом здесь. Уводит меня в комнату для доярок. Она еще не отделана. Холодно. Недоложенная печь. На ней мастерок с присохшей глиной. В углу бухты проводов. Светится неярким светом заиндевевшее квадратное окно, словно в рыбьей чешуе.
— Надя, почему не приходишь?
— Соскучился? — Прильнула ко мне, обняла. Шепчет: — Стыдно мне.
— Чего?
Прячет глаза за опущенные ресницы.
— Люди нехорошо говорят.
— Что именно?
— Совестно повторять…
Обдавая щеку горячим дыханием, приникла к моему уху.
— Погрызова рассказывает, что я живу с тобой. Понимаешь, как жена…
— От нее всего ждать можно.
— До наших дойдет или дошло уже. Сегодня у магазина на ставне про нас нехорошо написано было. Варя стерла.
— Кто писал?
— Лаврик. Хвастал, что ворота дегтем вымажет.
— Не посмеет.
— А что сделаешь? Ночи темные. — Испуганно отпрянула от меня. Дверь приоткрылась. В щель просунулась чья-то рука, сняла с гвоздя марлю и исчезла. Надя объяснила смеясь: — Ксюша. Не хочет мешать нам. — И заторопилась: — Я пойду. Девчатам еще помочь надо.
Я удерживаю ее.
— Обожди. Нельзя так. Встречаться урывками, будто крадучись. Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Совсем, совсем. Навсегда.
Надя судорожно сжимает мне руку, на секунду закрыла глаза.
— Сватайся! — выдохнула она и убежала.
«Сватайся!» Значит, все решено. Пытаюсь соединить два слова «Надя» и «жена». Звучит странно, так странно, что замирает сердце, словно стоишь над обрывом. Домой возвращаюсь мальчишеской пружинистой походкой. Хочется, чтобы заиграла, засвистела метель, хочется громко петь, смеяться, кинуть в луну снежком.
— Ариша! — кричу я, врываясь в ее избушку. — Почему дома сидите? В такой праздник!
Она отодвигает недопитый стакан чая, смотрит на меня с недоумением.
— Какой такой праздник?
— Великий праздник: ледоход, весна, почки распускаются! Ну, давайте танцевать.
Вытаскиваю Аришу из-за стола. Она упирается, размахивая чайной ложкой.
— Где ты нагрузился-то, Виктор Петрович? Шел бы отдыхать.
Причем тут отдых? Меня подхватила, закружила и уносит вперед сама жизнь. Но как свататься? Вопрос практический. Как это делают? Вспоминаю, что видел в кино, в театре, и ничего толком не могу вспомнить. Да зачем вспоминать? Неужели это так важно? Буду свататься, как умею.
Сажусь и пишу маме письмо о том, что собираюсь жениться.
В комнате вкусно пахнет печеным хлебом. Древний деревенский запах.
Сижу за столом против Семена Ивановича. Он в шерстяных носках, синяя сатиновая рубаха навыпуск. Полина Михайловна чистит картофель. Надя в другой комнате — спряталась, притихла, не шелохнется. Сердце у нее бьется, должно быть, так же сильно, как у меня.
Надо начинать. Пытаюсь взять степенный тон, но получается почему-то порывисто.
— Семен Иванович, я насчет Нади.
Знаю, что она сейчас слышит меня, и это придает мне бодрости, будто говорю не я один, а мы вдвоем.
— Что такое? — поднимает глаза Семен Иванович.
Ясно, что он уже догадался, зачем я пришел. Смотрю не в глаза ему, а на длинные, загорелые пролысины, бегущие от висков.
— Хочу просить… Мы с Надей хотим пожениться.
Он лезет в карман за кисетом. Отрывает лоскуток затертой газеты, складывает его желобком, насыпает табак. Зачем он медлит? Он зовет:
— Надежда!
На пороге шорох. Она появляется в дверях, приостанавливается. Серые ясные глаза ее смотрят на отца с мольбой.
— Слышишь, что Виктор Петрович говорит?
— Слышу, — еле различимо произносит Надя.
— Так садись, давайте думать.
Надя присаживается в стороне, поправляет волосы.
— И ты, мать, давай сюда поближе. Дело серьезное.
— Мне и здесь ладно, — откликается Полина Михайловна.
Семен Иванович закуривает.
— Ну, дочь, слово тебе.
Надя говорит, овладевая собой:
— Сам знаешь, папаня. Мне другого счастья не надо.
— Так, понятно, — удовлетворенно кивает Семен Иванович. — Как ты, мать?
Полина Михайловна откладывает нож, вытирает руки о фартук, улыбается.
— Я что?.. Промеж себя они и без того решили. — Она кидает добрый взгляд на меня, на Надю. — Чему быть, тому не миновать.
Видно, ей хочется сказать еще что-то, но она боится обидеть нас. Семен Иванович тоже это улавливает.
— А ты говори, говори, не затаивай.
Полина Михайловна подходит к дочери, гладит ее по волосам.