Так и остался на старости лет наедине со своими немощами. Власть позаботилась — пенсию определила. Одному существовать вполне возможно. Однако, понимаете, как все обернулось: душа человеческая весьма загадочна и непостоянна — в чем ей отказано, того ей и подавай. Сижу здесь один, как сыч в дупле, и думаю, думаю и до того додумываюсь, что мозговращение обратным ходом начинает поворачивать. Например, прихожу к сомнению, тот ли я самый, за кого себя всю жизнь принимал. Непонятно? Постараюсь пояснить. Кажется мне, что я не свою, а чью-то чужую судьбу прожил. Был во мне кто-то другой, кого я во всем пресекал и приостанавливал. Вот этот другой и Зину любил, и Светку, а я запрещал ему об этом говорить, рот затыкал, и когда Светка за продуктами приходила, тот, другой, если хотите знать, плакал от жалости, но я его одолел. А может быть, я не его одолел, а самого себя? И не единый раз, а всю жизнь душил и каблуками топтал. Ради чего же? Ради себя опять же. Ради свободы своей загнал себя в такую философию, которая хуже всякого одиночного заключения. Вот этого я понять не в состоянии. Фамилия одна Ва-ле-тов, а человеков во мне двое, и один другого теперь допрашивает и казнит. И еще пустота меня донимает. Предметов в квартире уйма, передвигаться даже затруднительно, а мне все мерещится пустота, как в поле голом. Вещи с места на место переставляю, однако от перестановки мест сумма слагаемых не меняется — пустоту прикрыть нечем. Человека живого нет, дыхания его. Павел Арсентьевич проживал, так я при нем просто духом воспрянул. А теперь еще хуже прежнего, лучше бы и не было его.
В Валетове меня раздражала его дикая манера говорить какими-то сдвинутыми с мест словами, но понимал я, что это не простое пустословие привыкшего к кривлянию человека. Он будто стыдился говорить обыкновенно, стараясь заслонить шутовскими словечками сожаление о напрасно прожитой жизни.
— Нет ли у вас для сна чего?
Я дал ему люминалу. Он спрятал его в карман и снова заскрипел вкрадчиво:
— Опять же хочется вспомнить о купании Павла Арсентьевича. Я прежде и за собой замечал, а случай этот меня окончательно к общему знаменателю привел насчет совести. Мыслил я, что есть она плод изобретения писательской фантазии, ан, нет, не то. Есть в нас червячок некий, под самым сердцем проживающий, и не прогнать его никаким цитварным семенем. Убедился в том. Вы могли бы мне о ней сорок лекций прочесть — я бы стоял на своем. А вот когда у Павла Арсентьевича китель ледяной хрустел, то этот хруст меня на колени поставил. Поверил я. А зачем? Поздно уже верить. Ни к чему.
— И очень хорошо сделали, что поверили, — не выдержал я. — Очень хорошо. И не поздно. Вы человек здоровый — еще долго проживете. И со Светланой у вас еще, может быть, все наладится. Поймет она…
— Поймет? — спросил он почти испуганно.
— Не чужая ж она.
Старик с горечью поправил меня:
— Она-то не чужая, да я ей чужой.
Расставаясь со мной, он попросил:
— Заходите иногда ради скуки человеческой.
Когда я вышел из дома и оглянулся, то увидел: он стоит, отдернув занавеску, и смотрит на занесенную снегом тропинку.
НОЧЬ НЕОЖИДАННЫХ СОБЫТИЙ
Новый год решили встречать у Нади. Отец и мать ее уехали к бабушке.
Тридцать первого с вечера подул северный ветер, началась метель. Нудно застонали провода.
Иду к Невьяновым раньше, чем договорились. Хочется побыть с Надей вдвоем. Но она уже не одна. У нее Варя и еще две подруги. Помогают накрывать на стол.
Надя оживленная, румяная, в прозрачной кофточке. На мгновение задержала мою руку в своей, сказала одними глазами: «Люблю».
В углу стоит елочка — молоденькая, нарядная, и мне приходит мысль, что Надя сейчас чем-то похожа на нее.
Сходятся гости. Появился Костя с Аллой Букиной, вслед за ними девушки-доярки. Они стряхивают снег с платков, снимают шубы и тотчас убегают в горницу к зеркалу. Оттуда доносятся их смех и голоса:
— Ну как?
— Лучше всех.
— А сзади?
— Хорошо. Кто шил?
И опять смех, шепот. Сменив валенки на туфли, появляются припудренные, праздничные.
Пришел Олег с пластинками для патефона, в новом пальто и новой шапке, и с ним Алеша с баяном. Сразу объявляет нам с Костей:
— Давайте договоримся, друзья, — курить здесь не будем. Не всем приятно. — Подзывает Надю, спрашивает тихо:
— Андрея пригласили?
— Нет, — отвечает Надя. — Зачем?
— У нас ведь складчина. Он пришел бы не к тебе, а к нам. Нельзя парня отталкивать.
— Теперь уже поздно, — разводит руками Надя.