Тут она закашлялась, но когда успокоилась, то повернулась к Мирьям и сказала таким тоном горечи, что всякому, кто знал Казану, это казалось очень странным:
— А ты, высокая женщина, врачующая болезни! Ты вызвала его из Таниса от его воинов и от меня… Он исполнил твою волю… А ты… Ты стала женою другого; это, конечно, было после его приезда… Да! Когда Ефрем звал его, то называл тебя девушкою… Я не знаю, будет ли неприятно ему, Осии… Но мне известно лишь то, что я должна рассказать все, пока не будет слишком поздно… А это могут слышать только те, которые его любят, и я — слышишь ли ты? — я люблю его больше всего на свете. А ты? У тебя есть муж и твой Бог, повеления которого ты исполняешь. Ты, ведь, сама это говорила. Что же может быть тебе Осия? Прошу тебя, оставь нас. Я мало встречала людей, которые были бы мне неприятны; — но ты, — твой голос, твои глаза — у меня от них сжимается сердце, — и если ты будешь около меня, то я не могу говорить, что следует… а мне так больно говорить!.. Но прежде чем ты уйдешь,·-ты ведь врач, — скажи мне, — мне нужно многое поручить передать ему, прежде чем я умру… Неужели разговор ускорит мою смерть?
— Да, — коротко ответила пророчица.
Тут в Мирьям произошла борьба: как врач, она должна была не оставлять больной, но умирающая не желала ее присутствия; простояв несколько минут молча, пророчица с поникшею головою вышла из палатки.
Оставшись с Ефремом и Нуном, больная как будто вздохнула свободнее и сказала:
— Так лучше. Эта высокая женщина… с темными сросшимися бровями… Эти черные, как ночь, глаза; — они горят так ярко, но все же от них веет холодом. Эта женщина… Осия любил ее, отец? Скажи мне; я спрашиваю не из пустого любопытства.
— Он уважал ее, — возразил огорченный старик, — как всякий из нашего народа; она высокого ума; Господь Бог через нее изъявляет свою волю; ты же, моя любимица, была дорога Осии с самого детства.
Больная как будто задремала; на ее устах появилась счастливая улыбка.
Такое состояние продолжалось довольно долго, так что Нун подумал, что это уже приближение смерти и стал прислушиваться к дыханию больной, держа в руках лекарство.
Казана, казалось, ничего не замечала; но когда она снова открыла глаза и, протянув руку, взяла лекарство, то выпила его и сказала:
— Сейчас мне казалось, точно я видела его, Осию. Он был в воинском одеянии, в таком же, когда в первый раз взял меня на руки. Я была еще маленькая и боялась его, потому что он такой серьезный; кормилица рассказала мне, что он убил много врагов. Потом я стала радоваться, когда он приходил, и скучать, когда его не было. Так и проходили годы, а вместе с ними росла и моя любовь. Мое молодое сердце было так полно им, так полно… когда меня принуждали выходить за других, когда я уже была вдовою.
Последние слова она сказала едва слышно, но, отдохнув немного, продолжала:
— Осия все это знает, кроме того, как я беспокоилась, когда он был в походе, и как я не могла дождаться его возвращения. Наконец-то, он приехал обратно и как я тогда радовалась свиданию с ним. Но он, Осия!.. Женщина… я знаю это от Ефрема — эта высокомерная женщина позвала его в Пифом. Но он вернулся обратно, и тогда… О, Нун, твой сын… Это было самое тяжелое… Он отказался от моей руки, которую отец предложил ему… Это было так больно!.. Я не могу больше… Дайте мне пить!
При этих словах ее щеки покрылись румянцем; опытный старик видел, что подобное волнение все более и более приближало ее к смерти и просил ее успокоиться; она же настаивала на том, что не может даром терять времени и, как бы желая унять жгучую боль, прижала руку к груди и продолжала:
— Затем наступила ненависть; но это продолжалось недолго, — я полюбила его еще больше, чем прежде, когда увидела закованным в цепях, — ты знаешь это, мой мальчик. Но, вслед затем, началось самое ужасное, что когда-либо могло быть… и ему нужно рассказать все это, он должен все знать, чтобы не презирать меня, если ему расскажут другие… Я не помню своей матери, а подле меня никого не было, кто бы предостерег меня… Что мне оставалось делать? Принц Синтах, ты знал его, отец, — этот дурной человек скоро будет властвовать над моею землею. Мой отец в заговоре с ним… О, боги милосердные! Я не могу больше говорить!
На ее лице выразились и отчаяние и испуг; но Ефрем, дрожащим голосом и с глазами, полными слез, объявил, что он все знает. Тогда он рассказал все подслушанное им у палатки и больная подтвердила его слова наклонением головы.
Когда же юноша упомянул о супруге Бая, то Казана прервала его, сказав:
— Это она все придумала. Ее муж должен сделаться первым человеком в государстве и даже управлять фараоном: ведь Синтах не сын царя.
Старик сделал знак, чтобы больная замолчала, и заговорил сам:
— Но если Бай возвел его на престол, то может и низвергнуть. Он сделается орудием честолюбца. Я знаю хорошо сирийца Аарсу, он сам станет домогаться власти, когда Египет будет истощен междоусобиями. А зачем же ты, дитя, последовала за войском?
Глаза умирающей блеснули от радости. Этот вопрос вел ее именно к тому, что она так желала сообщить и она ответила так громко и скоро, насколько только дозволяли ее слабые силы:
— Ради твоего сына, из любви к нему, чтобы освободить его сделала я это. Еще накануне выступления войска, я отказала наотрез жене Бая ехать вместе с нею. Но когда же я опять увидела твоего сына у колодца и он, Осия… О! Он был так ласков и даже поцеловал меня… А там, там… О мое бедное сердце! Его, лучшего из людей, я видела опозоренным и униженным! И когда он проходил мимо меня, звеня своею цепью, то мне пришло в голову…
— Ты мое бедное, неразумное дитя, — прервал ее старик, — решилась воспламенить сердце будущего фараона твоею красотою и через него освободить моего сына, — твоего друга?
Умирающая улыбнулась и прибавила:
— Да, да! А принц был мне очень противен. А стыд какой, срам! О, как все это было ужасно!..
— И ты все это сделала ради моего сына? — прервал ее старик, прижимая к губам ее руку, которую он омочил слезами.
Она же повернула голову к Ефрему и тихо проговорила:
— И о нем я также думала. Он такой молодой и должен был работать в рудниках?
Юноша также припал к ее руке и покрывал ее поцелуями, а она, посмотрев ласково и на деда и на внука, сказала слабым голосом:
— Все будет хорошо, если боги даруют ему свободу.
— Сегодня же я со своими товарищами, а дедушка с пастухами отправимся к рудникам и разгоним сторожей Осии, — ответил Ефрем.
— И он узнает из моих собственных уст, — прибавил старик, — как верна была ему Казана и что всей его жизни не хватило бы отблагодарить ее за такую жертву.
Но вдруг с лица больной исчезло выражение страдания, она смотрела вдаль. Так прошло несколько минут; но она опять встревожилась и тихо сказала:
— Все теперь хорошо, все… одно только… Мой труп… без бальзамирования… без священного амулета…
Старик же прервал ее:
— Как только ты закроешь глаза, я передам в сохранности твой труп хозяину финикийского корабля, который стоит здесь в море, а этот человек отвезет его к твоему отцу.
Она хотела было повернуть голову к Нуну, чтобы взором поблагодарить его, но вдруг схватилась обеими руками за грудь и на ее губах показалась алая кровь; щеки ее то покрывались ярким румянцем, то мертвенною бледностью и, после короткой агонии, Казана скончалась.
Нун закрыл ей глаза, а Ефрем со слезами бросился целовать ее холодные руки.
Затем старик сказал:
— Мы будем вспоминать о покойнице, как о лучшей из женщин. Исполним сначала наше обещание относительно ее трупа, а потом в путь, к рудникам, там, где томится мой сын, для которого Казана пожертвовала всем, чем могла. Докажем и мы Осии, что любим его не меньше этой египтянки.
XXIV
Сосланные в рудники, государственные преступники в этот раз долго оставались в дороге; их старший надзорщик не помнил, чтобы когда-нибудь было так много препятствий во время пути. Бегство Ефрема, потеря двух лучших собак, сильная буря, заболевание осужденных и даже сторожей лихорадкою, вследствие дурной погоды — все это, конечно, способствовало к задержке. Двое осужденных умерли в дороге и их похоронили; пал еще осел, так что поклажу с него нагрузили, на осужденных; а три преступника, опасно заболевших, были взвалены на других вьючных животных.