****
— Мирослава, привет! Ты выглядишь взволнованной, — подавляя зевок, сказал один из фотографов.
Он сидел за столом и грел руки об чашку с кофе, скукожившись от утренней прохлады. Мирослава пронеслась мимо, спеша с телеграммой к шефу, и лишь махнула рукой в знак приветствия.
За следующим столом один из таких же помощников, как и она, уже в спину радостно ей сообщил:
— Забегай потом! Мне есть что рассказать!
Мирослава ничего не ответила, занятая упорядочиванием скачущих мыслей в голове. Лишь мимолётно подумала, что у неё нет сил и времени выслушивать новости. Рабочих новостей и без того хватало.
Но она не зря устроилась в редакцию, о чём свидетельствовала телеграмма у неё в руке. Последние десять лет после побега из приюта, возможно, были только ради того, чтобы, наконец, загадочные слухи о поселениях на окраинах обрели подтверждение в виде этой телеграммы. Это был шанс, который Мирослава так ждала — шанс, который мог помочь с её «недугом».
Громоголасное эхо от каблуков на практичных, но уже изрядно оттоптанных ботинках отскакивало от почти голых бетонных стен — не считать же, в самом деле, редкие тонкие плакаты надёжным покрытием, кричащие о противоположных призывах. Несмотря на довольно шумное приближение, работники печатной редакции, трудящиеся на втором этаже прямо над топографическим цехом, привыкли к этому звуку настолько, что перестали его слышать — также, как клацанье станков под полом, извещающий об обеденном времени бой часов на улице, завесу папиросного дыма, тиканье стрелок в собственных кабинетах и в общей комнате.
В работе редакторов или газетчиков — как угодно, время ценилось превыше всего, поэтому они лишний раз не желали его тратить, отвлекаясь на то, что неизбежно также, как дождь и сырость в столице, весеннее похолодание или туманность над многочисленными каналами.
Мирославу устраивало такое положение — её не замечали ровно до того момента, пока не наступала необходимость — ведь, чтобы выйти из дома прежде нужно выглянуть на улицу, чтобы либо одеться потеплее, либо взять зонт. Так же и с Мирославой — её звали тогда, когда появлялась надобность, а обнаружить её было проще простого: стоило всего лишь оглянуться и приметить чёрное пятно — помимо глянцево-чёрных волос на тонкой и высокой фигуре выделялся тёмный пиджак с широкими плечами и в том же цвете мундштук, который в длинных белоснежных пальцах казался ещё более вызывающим. К слову, именно она первая начала им пользоваться в редакции, чем привела остальных к этому пусть не совсем практичному, но изящному предмету.
Сейчас Мирослава спешила исполнить привычный утренний ритуал, когда она напоминала о себе начальству и тем, кто в этот раз был подле него на раннем совещании. Традиционно она возвещала о себе дважды в день: утром, когда делилась свежими новостями, пойманными ночью или накануне, а также вечером, когда ей было необходимо узнать у начальства свои первые задания на завтра — кому отправить телеграмму, назначить или отменить встречу, вызвать на разнос.
Обычно в такие моменты она проявляла сдержанность, но сегодня привычной эмоции на смену вышло нетерпение, рассеянность и глубокая задумчивость, от которых Мирослава никак не могла избавиться, но, усилием воли, она всё же сумела создать видимость спокойствия.
За окнами уже давно дребезжал рассвет — белые ночи окрашивали тёплыми оттенками привычный сумрак Петрограда до того рано, словно тем самым извинялись за долгие месяцы серости и туманности. Мирослава любила тепло и радовалось наступлению летнего сезона, но спать всё же при не полной темноте было непросто, но и в этом были свои плюсы — добираться до работы ей было далековато, а вставать не при непроглядной тьме куда приятнее.
В общей комнате, где Анат Данилович, шеф редакции, любил устраивать утренние слёты до начала официального рабочего дня, расположилось полдесятка мужчин, накручивающие усы или выдыхающие дым. Каждый первый из них был представителем некогда имперского дворянства. Они до сих пор не сильно жаловали тех, кто был ниже их по статусу, который, впрочем, на сегодняшний день потерял свою ценность, с их подачи в том числе.
Двухпалатный парламент государства, где, с одной стороны, тянули лямку имперские, а с другой — социалы было для них благом, в котором можно было, в правильных кругах продолжать кичиться своим родом, а в обычной жизни пожинать плоды равенства демократии, с которой выступали социалы. И если кто-то считал, что бывшее дворянство не будет рада тому, что наёмный труд будет оплачиваться в справедливом объёме, то они не ошиблись, но вовремя поданная дружеская рука Финляндии с её импортной одеждой, не слишком дорогими для русского человеком продуктами и мебелью сгладила эти углы. Жить на широкую ногу бывшим дворянам всё ещё удавалось, так как цены в соседнем государстве были куда ниже, чем в родном, от этого те финансы, которые одна из палат изъела на благо народа, не сильно повлияли на общую картину их быта. А если кто-то и выражал своё недовольство в самом начале, чуть больше десяти лет назад, то тогда уже обе палаты начинали тонко намекать на хороший закон в той же Финляндии о равенстве, которая запрещала проявлять неуважение к любому наёмному труду и грозила новыми денежными штрафами, а избранные палаты, как ни крути, стали теми же наёмными работниками. Одну палату наняли рабочие, а другое дворянство. И если первые почти сразу ощутили для себя удобства, то вторым пришлось скрепя сердце, замолчать на время и посмотреть, как сложится жизнь. Оказалось, что не так плохо, а после приезда финляндской интеллигенции, которая отказалась от ненависти к русским и охотно делилась с ними тем, как припеваючи живётся в государстве, когда рабочие и женщины довольны, бывшее дворянство задумалось и на время отказалось от восстаний.