Мирослава вспоминала это чаще положенного, чтобы напомнить себе, что застала гущу событий, хоть и совсем не заметила этого. Прошло десять лет с тех пор, как она сбежала из приюта — тогда же государство изменило строй, но картину жизни несовершеннолетней бродяжки это не сильно поменяло.
Сегодняшним утром наблюдалась для неё более привычная картина, которая пусть и не приносила большого счастья, но зато была хороша своей предсказуемостью: на диванчиках в общей комнате заседали возрастные главы тех или иных новостных отделов.
Но, к удивлению Мирославы, сегодня их компания претерпела некоторые изменения. Она не стала отвлекаться на стороннего наблюдателя, который был единственным в комнате, кто не носил усов. Она до сих пор не понимала этой тяги мужчин к такого рода растительности — на её вкус они делали их смешными, но привычки для таких людей были неискоренимы — перемены давались с трудом всем, кроме Аната Даниловича. А остальные даже Мирославу стали замечать только после года работы на их общее начальство, Аната Даниловича, а до этого по привычке громогласно приказывали: «Эй, передайте это начальству», либо «Принесите ещё папирос! И что-то, чем можно смочить горло».
— Кто-нибудь из осведомителей сообщил что-нибудь интересное? — грозным голосом поинтересовался Анат Данилович — седой — там, где не сверкала гладкая лысина, но ещё не старый, а довольно крепкий мужчина, стоило умолкнуть ленивым мужским разговорам в общей комнате.
Ей даже не стоило проявлять усилий, чтобы разглядеть его местонахождение сквозь трепыхающуюся завесу дыма, которая скрывала мужские лица — тот сидел на жёстком кресле, как и всегда, возле распахнутых настежь окон, вбирая в себя новости прямиком с улиц, как он любил выражаться. Его тон не смутил Мирославу, потому что тот, как она вскоре поняла после их знакомства, по-другому общаться попросту не умел.
Она вежливо со всеми поздоровалась и, всё так же стоя, — в редакции почему-то охотно взяли привычку финнов не предлагать дамам присесть, возможно, потому, что женщин здесь было совсем немного — отрапортовала, не глядя на сделанные ею утром записи:
— Всё ещё живо противостояние между палатами, но среди народа эта тема теряет актуальность, ведь их соперничество продолжается уже не первый год, а на обычную жизнь не сильно влияет. Вновь поговаривают о ещё одном участнике в этой гонке за власть, которого уже прозвали «главой третьей палаты». Впрочем, он всё так же скрывает свою личность и личность тех, кто его поддерживает, но при этом имеет свой уникальный почерк, который узнают в интеллигенции как в финской, так и в русской. — Мирослава взяла паузу, чтобы дать высказаться уважаемым главам.
Пока она говорила, те безотрывно и оценивающе её разглядывали, и если поначалу такое внимание вынуждало её нервно дёргаться, то сейчас ничего, кроме смирения, не вызывало — мужчины, которым она сообщала свежие новости по утрам, были закостенелыми и нетерпимыми — она не могла стать объектом их интереса, пока надевала чёрный пиджак с плечиками и курила папиросы, потому что такой вид для их женщины был неприемлем.
Собственно, именно этого она и добавилась, помимо стремления проявить протест, когда во второй в жизни раз взялась за папиросу, накануне её прихода сюда. Это уже потом она осознала, что если брать те, куда добавляют успокаивающие травы от нервов и стресса, то и думать легче, что в её положение они незаменимы. В столице такое можно было найти, если знать, где искать. Поэтому курить она не бросила, а вскоре ещё и поняла, что те, кому за сорок, если и смотрели на неё дольше положенного, то тем же взглядом, что на местные фикусы и кактусы, которые с боем выживали в условиях прокуренного помещения.