Стоило мне вернуться, как выяснилось, что для меня есть ещё работёнка: за те несколько минут, что я пробыл снаружи, один из клерков умудрился крайне удачно пырнуть своего сослуживца канцелярским ножом в печень. Знаешь, за что, Эми? Тот мерзавец посмел заполнить кроссворд ручкой, а не карандашом.
— Кабинная лихорадка, — прошептала Эмили.
— Всё-то ты знаешь, маленькая, — он притянул её к себе и поцеловал в лоб. — Что ж, через пару дней новоиспечённый душегуб с горя повесился в кладовке. Клерком больше, клерком меньше — мне на них было плевать, я был в таком состоянии, что и имён-то не запоминал. Но этого идиота возненавидел от всей души. Потому что его нашла Кира, и она очень испугалась. Ясное дело, пришлось мне и его выносить наружу. По-моему, тогда-то Харон и появился. Имя, в смысле. Да и образ жизни. Шокли назвал меня так в шутку, когда я выбирался из подвала с очередным мертвецом на плечах — и скоро уже никто и не обращался ко мне по-другому.
— Даже Лэйси? — осторожно спросила Эмили.
— Лэйси… — повторил он отстранённо. — Лэйси предпочитала вообще никак ко мне не обращаться. Не так просто это было: пять комнат, все друг у друга на виду. Но она справлялась. Видишь ли, маленькая, когда жалость переходит в брезгливость… — его передёрнуло. — Нет, поначалу она пыталась быть нежной. Знаешь, «Закрой глаза и думай об Англии». Это было невыносимо — когда она пыталась меня обнять, потому что надо, а я чувствовал, как её трясёт от отвращения. И этот брезгливый ужас в глазах, и покорный голос мученицы…
Нам с Кирой досталось больше остальных. Они-то не пробыли на поверхности и пяти минут, а мы провели снаружи два часа. Эми, у неё были такие красивые волосы. Длинные, золотистые — как у Лэйси. И они начали выпадать, целыми прядями. Она так плакала от страха и обиды, а я ничего не мог поделать. Двести лет — да я и через две тысячи лет не забуду, как она на меня смотрела. С надеждой, что я спасу её от болезни так же, как спас от смерти. Лэйси врала ей в лицо, что всё будет хорошо: волосы отрастут, ожоги затянутся. А я не мог. Потом начала сходить кожа… Зеркала я спрятал, все, что нашёл, но, Эми, она же видела меня. И понимала, что с ней творится то же самое.
Она пыталась отвлечься. Всё, что у неё было — тот рюкзачок из школы, и она вырезала фигурки животных из старых газет и дарила мне и Лэйси. А Лэйси брала их так, знаешь, двумя пальцами… Ей было мерзко, и она больше не брала на себя труд это скрывать. Она наконец поняла, что вот это всё и есть её жизнь, отныне и навсегда, и не будет ни дома на Висконсин-авеню, ни красавицы дочки, ни мужа-генерала. И как только она это осознала, мы с Кирой стали предателями. Теми, кто уничтожил её мечту.
А предателей не щадят.
Кира всё замечала. Спрашивала меня, почему мама так себя ведёт. Почему кричит, чтобы мы к ней не прикасались. Почему её нельзя поцеловать, как раньше. А что я мог ей сказать? И что мог дать взамен? Она была папиной дочкой, но и маму тоже любила. Свою красивую, умную, идеальную мамочку, которая всегда знала, как лучше.
— Господи, — сдавленно проговорила Эмили. — Какая же редкостная…
— Это ещё не всё. Как-то раз я проснулся ночью — и чёрт меня дёрнул полежать и послушать, какие же сказки моя замечательная жена рассказывает дочке. Лэйси меняла Кире повязки — и говорила, что Тимми был хорошим малышом. Потому что он предпочёл умереть, но остаться человеком. Она говорила это ей, понимаешь? А Кира слушала её и плакала — тихо-тихо, чтобы меня не разбудить.
Я чуть не убил её тогда. Я не бил женщин, никогда, а уж её… Но Кира, моя Кира, плакала из-за того, что её мама пожелала ей смерти. «Я не могу смотреть, как моя дочь превращается в такое», вот что Лэйси мне сказала. А я ей сказал, что просто выдерну с корнем её поганый язык, если она ещё раз сморозит что-нибудь подобное при Кире. У меня в ту ночь здорово испортился характер, знаешь ли.
Довольно скоро меня с Кирой отселили в кладовку, чтобы мы не смущали остальных резидентов своим видом. Шокли с удовольствием выставил бы нас прочь, я знаю, но ему мешало что-то очень похожее на инстинкт самосохранения.
Так прошла зима. В октябре под землю спустились четырнадцать человек. К началу марта нас осталось семеро. Я, Кира, Лэйси и Шокли. И ещё трое клерков, достаточно безумных, чтобы выжить. Знаешь, в чём ирония? Все они становились такими же, как мы с Кирой, только медленнее. Не знаю только, отдавали ли они себе отчёт в том, что превращаются в гулей.
Это убежище стало жутким местом. Откровенно опасным. Там просто нельзя было оставаться. И я сказал Кире, что мы возвращаемся домой. Она спросила, что мы станем делать, если наш дом сгорел, и я ответил, что тогда мы переберёмся жить в Капитолий. Или в Политехнический музей. Кажется, ей понравилось. Кира согласилась уйти — но с одним условием: что я разрешу ей попрощаться с мамой. И я разрешил, будь я проклят. Когда она о чём-то просила, я не мог спорить.
Лэйси за зиму совсем сдала. Она казалась такой сломленной, такой слабой. Попросила у Киры прощения, расплакалась… Я не знал, что она может быть опасна. Не хотел в это верить. У меня и в мыслях не было, что мы помиримся, и всё будет как раньше. Но вот они сидели на диване, обнявшись, и Лэйси гладила Киру по голове, и напевала её любимую песенку, а Кира была такой счастливой. Она смеялась, Эми — в первый раз за всю зиму. И я решил, что могу выйти наружу, чтобы разведать обстановку. На пять минут, туда и обратно. Когда я вернулся, Лэйси по-прежнему сидела в гостиной и пела. Только Киры с ней не было.
Харон замолчал.
— Она убила себя, — проговорил он медленно. — Потому что она была хорошей послушной девочкой, а её мама попросила её поступить правильно. Она заперлась в кладовке и повесилась на пояске от халата. Лэйси даже не пыталась отпираться. Сказала, что её Кира умерла двадцать третьего октября, а чудовищам незачем жить. Больше ей сказать было нечего. И я задушил её. Этими вот руками. А потом забрал Киру и унёс из этого проклятого подвала. Потому что я обещал ей, что мы вернёмся домой, — он замолчал.
— И мы вернулись… Нет, Эми. Не могу, — он уронил голову на руки. — Не могу больше.
Она смотрела на него, онемев от ужаса и отчаяния. Он только что вручил ей себя — а она не знала, совершенно не знала, что делать. Как помочь ему? Как провести через эту ночь, через эту жизнь? В словах Эмили разбиралась достаточно хорошо, чтобы понимать: они не помогут. Ничто не поможет.
Она придвинулась к нему вплотную, осторожно обняла за плечи. Почувствовала, как напряглись мышцы. Уткнулась лицом в его затылок, вдыхая терпкий запах кожи и волос.
— Эми, — проговорил он еле слышно. Но не отстранился.
Время очередной инъекции «Мед-икс» истекло уже два часа назад. Эмили чувствовала, как к Харону возвращается боль. Как мутнеет его взгляд, учащается дыхание, проступает на коже испарина…
— Всё-таки придётся сделать укол, — прошептала Эмили, дотронувшись губами до мочки его уха. — Извини.
Харон недовольно заворчал.
— Немножко, — пообещала она. — Чуть-чуть. И я буду рядом.
Он еле заметно кивнул. Дождался, пока она подготовит шприц, протянул ей руку. Чуть заметно вздрогнул от прикосновения холодной иглы к горячей коже.
— Больно? — испуганно спросила Эмили. И тут же сама поняла, как абсурдно прозвучал этот вопрос именно сейчас.
— Нет, — слабо улыбнулся Харон и, подавшись навстречу Эмили, осторожно погладил её по щеке. От этого лёгкого, еле уловимого прикосновения свежие шрамы под повязкой заныли, тягучим эхом отзываясь на его боль. Привычный дуэт.
— Вот и всё, маленькая, — глухо проговорил он, встретив её взгляд. — Теперь я весь твой.
— Мой, — подтвердила Эмили, накрывая его ладонь своей. — Никому не отдам.
*
Она явилась на рассвете — слава богу, Харон спал и её не видел. Эмили подозревала, конечно, что отвары Сирени несколько расширяют реальность: пару раз ей уже мерещилось всякое… Но таких чётких галлюцинаций у неё ещё не было.