Дугар уже больше не заговаривал с отцом об отъезде из Тагархая. Два дня покрасовался на улицах Халюты в своем сержантском наряде, а на третий пошел в мастерскую — готовить к работе выделенный ему новый трактор…
Вечерами, стараясь не попасться на глаза старшим, поджидала его где-нибудь Маргу. И вместе шли они в Халюту, в Дом культуры, где вскоре Маргу должна будет принять библиотеку.
Возвращались в Тагархай — первая розовая полоска восхода обозначалась на востоке… И хочется, само собой, спать, по утрам тебя будят не добудятся, но… снова вечер, свидание, Дом культуры, рука в руке, снова волнующие кровь разговоры — и какой там сон, до него ли!
И боялась Маргу мать.
Та каждый день пилила: зачем, мол, оставила город, тамошнюю — в заводской библиотеке — работу…
Дугар спросил:
— Ты не хочешь, чтобы тетя Норгон… чтобы твоя матушка увидела нас вместе? Зачем нам так таиться — не маленькие ж!
Она потупилась:
— Прошу: не надо об этом.
Но однажды, когда они возвращались из Дома культуры и Маргу, словно предчувствуя что-то, шла по-прежнему рядом с ним и одновременно как бы в сторонке, на расстоянии шажка, вытянутой руки, — из-за белоствольных берез появилась тетя Норгон. Поджидала, значит.
— Немедленно иди домой, — сказала она дочери, а потом обратилась к нему, Дугару: — Вот что, милый соседушка, не увивайся за нашей Маргу. Мы ее учили, чтоб она в городе жила, вернется туда, и там, между прочим, жених у нее есть… Так что, парень, не садись в чужие сани!
Он все-таки заставил себя сдержаться, ответил лишь:
— Сами с Маргу разберемся.
Долго в ту ночь не мог уснуть, в печали и сомнениях одиноко бродил он вдоль реки.
Не спала и Маргу. Мокрой от слез была ее подушка.
А когда слез не стало — прошептала в темноту, как страшную тайну дерзко открыла матери своей (может, услышит та сквозь сон?):
— Не́ за что мне тебя любить!
И глаз не сомкнула, кажется, когда мать подошла к постели, потрясла за плечо:
— Хватит дрыхнуть, гулена! Иди коров доить, а я молодняк в рощу погоню, пока оводы не налетели…
Она одевалась, не попадая в рукава, путаясь в одежде. Спросила:
— А отец?
— Он с вечера в город уехал.
— Зачем? Чего мне не сказал?
— А что говорить-то? — взвилась мать. — Нашла тоже мне жениха… Разве в городе порядочного парня нельзя было сыскать?
— Хватит об этом. И чем вам не по сердцу Дугар?
— Весь их род никудышный! Косоглазые, кривоногие, заики…
— Дядя Халзан из-за войны заикается!
— А какой хвост за Дугаром тянется? Мал мала меньше… Заходить к ним не хочется: пеленки, горшки, грязь! Выскочишь туда замуж — как в домработницы наймешься. Хомут на себя наденешь! Закиснешь в помоях… И куда они столько детей плодят? Не женщина — свиноматка какая-то. Такой и тебя сделают!
У Маргу слезы на глазах выступили:
— Можно ли так… зло… и…
— Что «и»? Договаривай уж!
Маргу, нагнув голову, торопливо вышла во двор, а там, на улице, унимая дрожь, медленно направилась к загону, откуда уже доносились голоса доярок и резкие в утренней тишине металлические звуки от позвякивающих бидонов…
В это время уже вернувшийся с пастбища домой — позавтракать — Халзан, нарезая хлеб, говорил жене:
— Чую, Митрохины что-то затевают…
— С чего это взял?
— Чую! В гурте откормочного молодняка паслись у них бычок и телка. Да? А где они? Куда подевались?
— Это их дело. Скотина ихняя.
— Правильно. Однако тихо увели, сбыли. Николай, я видел, ящики из фанеры сколачивал… Тоже тихо. Зачем?
— А тебе надо!
— Уедут, наверно. Сколько волка ни корми — он в лес смотрит. А ведь целых десять лет уже тут. Чего им не хватает-то? Николаю орден дали, на сберкнижке тыщи… Не дорожит колхозом, а?
Мани, вытягивая из печи чугун, неосторожно плеснула варевом на руку, — и сказала в сердцах:
— Чего привязался! Тебе-то какая забота? Слыхала я, новые переселенцы приедут…
Помолчав, Халзан обронил со вздохом:
— Сына жалко.
— Чего-то?
— За родителями уедет и Маргу. И наш Дугар удерет тогда.
— Не такой же у нас он пустой, — успокоила Мани, потирая обожженное место. — А девок — пруд пруди! Бог с ней — с митрохинской… Получше найдет себе. Еще молодой!
— Уж больно красивая девка… Найди другую-то такую!
— А чего… и поищем!
Халзан удовлетворенно покивал головой: а пожалуй, дескать, права ты, мать, зря я паникую…
Баша Манхаев осторожно выехал на «Жигулях» со двора. Восходящее солнце было еще совсем низко — как бы цеплялось за верхушки старых кладбищенских елей. Этак, если особо не задерживаться нигде, в городе он будет к полудню. И домой вернется засветло. Можно успеть!