Ехали они теперь другим краем поля — тем, что близко подступал к основанию каменных гряд, отбрасывавших на зелень посевов холодноватые сиреневые тени; но и здесь всходы были, как всюду, — плотные, рослые… Эрбэд Хунданович, продолжая разговор, искренне возразил:
— Если вы, Мэтэп Урбанович, и захотите сейчас уйти на пенсию или перевестись куда-нибудь, — ни колхозники, ни райком вас не отпустят.
Председатель покосился на него и скорбно покивал головой, словно обреченно соглашаясь с тем, что самому ему от тяжелого должностного бремени не избавиться — не себе он принадлежит, не сам распоряжается своей судьбой… Какое-то время молчали они, пока Мэтэп Урбанович не заговорил снова — раздумчиво и будто бы призывая всей интонацией голоса своего, самими словами к полной доверительности, откровенности:
— Ты, пожалуй, прав: не отпустят меня сейчас. Много сложностей всяких… Год от года их больше. Заместитель мой, Мэргэн, сам знаешь, молод, неопытен. После института — в главные инженеры. С железками, с техникой возится он — людей не всегда видит как надо, проблем не чувствует. Да ведь и ты-то… из зоотехников в парторги! Хватка есть — умение не в должной мере… Не станешь спорить? Однако на тебя крепко надеялся, а выходит по-другому, Эрбэд. Заезжал, короче, я в райком — и новость услышал. Для всех нас, может, и не совсем приятную, а для тебя… наоборот!
— Что такое? — насторожился Эрбэд Хунданович.
— Решено тебя отправить на учебу в партийную школу, в Новосибирск.
— Шутите?!
— Какие могут быть шутки, дорогой мой, — Мэтэп Урбанович лицом посуровел. — На днях должны вызвать тебя в райком. На беседу. Я же тебе пока по секрету говорю. Как другу. Смотри, раньше времени ни-ко-му об этом. Меня не выдай.
— Да что они там? Почему? — сильное волнение охватило Эрбэда Хундановича; и даже конь под ним, почувствовав это, тревожно вскинул голову, прижал уши.
— Почему? Значит, доверие тебе оказывают. — Мэтэп Урбанович говорил веско, непререкаемо. — Значит, Эрбэд, возлагают на тебя надежды с перспективой на будущее. Всякого не пошлют.
— Только-только осваиваться начал…
— Выучишься — приедешь зато во всем подкованным. И прими мой дружеский совет: не спорь в райкоме! Не поймут тебя, испортишь этим все себе на дальнейшее… А там, в Новосибирске, нас не забывай!
Председатель огрел своего коня кнутом — и тот пошел крупной рысью. Эрбэду Хундановичу ничего не оставалось, как нагонять… И клубилось за всадниками серое облако, неслось, не отрываясь, за ними.
Ильтон, сын Баши Манхаева, возвращения из армии которого отец ждал с душевным напряжением, озабоченный тем, чтобы парень сразу же, не показываясь в Халюте, «застрял» в городе, — все же не послушался родительских наставлений, прикатил прямо в родной улус… И ехал сюда не рейсовым автобусом, а на попутной машине.
Не доезжая до Халюты, в полутора километрах или чуть дальше от нее, увидел Ильтон пахавший пары ДТ-75, и по одному ему известным приметам сразу же узнал: это его бывший трактор! Он попросил шофера остановить машину, удивил тем, что решил сойти, можно сказать, в чистом поле, вдали от домов, — и протянул трехрублевку. Водитель рукой махнул: «Ты что? Иль я сам солдатом не был!..» Но Ильтон, пока забирал из кабины чемоданчик, сумел незаметно сунуть бумажку в карман висевшего у дверцы шоферского пиджака. Помахал на прощанье рукой — и пошел прямо по пахоте к трактору, тащившему за собой огромный плуг.
Механизатор — а им был Болот — издали увидел, конечно, идущего к нему военного, выключил двигатель, спрыгнул с сиденья на землю. Узнал тут же: Ильтон Манхаев! И бросился навстречу… Так, посреди поля, на пашне, крепко обнялись они, долго — с радостным смехом и бестолковыми восклицаниями — трясли друг дружку, тузили один другого тяжелыми кулаками по плечам, спине.
— Ты?!
— Как видишь!
— А я гляжу…
— И я!
— Ух ты!..
Наконец догадались пожать друг другу руки.
— На твоем пашу, — Болот кивнул на ДТ. — Никакой капиталки не надо: как часы!