Намсарай выбрался из-за парты, прошелся, разминая затекшие от неудобного сидения ноги, сказал Дариме Бадуевне:
— Раз так — давай бумагу писать. Думаем вместе, а ты складно пиши… Завтра на Вороном отвезу эту бумагу. Дорога пока терпит. В день и ночь управлюсь…
Дарима Бадуевна не спешила брать ручку. Лицо ее было задумчиво.
— Письмо письмом… Однако тут вот еще что… Беспокоит меня Сэсэг. Что-то, по-моему, неладно у нее. Шаман кругами возле ходит. А он, хоть не разобралась, но думаю — не слабее Яабагшана… Яабагшан на виду, а тот скрыт весь.
— Да, — кивнул Намсарай. — Их шаманская порода любит воду мутить…
— Завтра, пожалуй, снова к ней в Шаазгайту съезжу… Очень напуганные глаза у Сэсэг. Очень.
— У нее дед был больно уж религиозным. И отец, помню, тоже!
— Знает шаман, куда семена бросать.
— Давайте, Дарима Бадуевна, сначала с Яабагшаном закончим…
— Да-да.
И учительница решительно вывела на тетрадном листе:
«Первому секретарю Боханского РК ВКП(б)…»
28
Этим поздним вечером — вдали от Шаазгайты — Намсарай и Дарима Бадуевна не раз вспоминали добрым словом и Ардана, и его мать Сэсэг… Ардан же, ворочаясь в постели никак не мог заснуть. Перед глазами, не уходя, живо стояла сцена сегодняшнего наезда Яабагшана — как хотел он увести со двора их Пеструху, как в руках матери качался поднятый топор… Сейчас — он слышит — мать заснула, дышит глубоко, ровно. За ужином она молчала, он видел печаль ее запавших глаз, скорбно сомкнутых губ, — впервые показалась она ему старой. А разве она старая?
Ардану было совестно, что он, пытаясь защитить Пеструху, кричал, плакал, как маленький… При воспоминании об этом — он чувствовал — тут же начинают пламенеть щеки. Ведь его слезы видел Башли! Да-да, тот самый наездник Башли, у которого он выиграл первенство на сур-харбане… Теперь-то Ардан точно рассмотрел: это он, Башли, приезжал тогда с Яабагшаном за табунными кобылицами, и на этот раз, за Пеструхой, Яабагшан привез его… Высокий мужчина — то был он!
Узнал ли Башли в нем, Ардане, того мальчика, что так ловко обошел его когда-то на скачках? Ведь в тот год, на последних предвоенных конных состязаниях, первый приз впервые за много лет ушел из рук Башли. Первый приз и слава непобедимого… Забыть ли ему такое!
Узнал? Нет?
Если узнал — он, Ардан, унизился своим плачем перед ним…
Сжимаются кулаки у Ардана. Он сбрасывает с груди одеяло… жарко!
Как бывает у Ардана в трудные минуты, вдруг из темноты, подсвеченный легким сиянием, выступает отец.
«Здравствуй, баабай!»
«Здравствуй, сын…»
«Ты говорил мне, баабай, что в жизни побеждает честное, разумное, полезное. Потому жизнь бесконечна…»
«Так, сын».
«А вот Яабагшан…»
«Дай только нам вернуться с фронта!»
«В табуне кобылы начинают жеребиться…»
«Это хорошо. Однако гляди в оба, сын. Какой кобыле срок приспевает — она так и норовит отбиться от табуна, отыскать себе укромное местечко…»
«Я знаю, баабай. Вот только без Пегого…»
«О чем ты?»
«Ах да… ты же не знаешь про это!»
«Сын…»
«Баабай!!!»
Ардан зовет отца — и с этим уходит в дрему. Словно любимый Пегий, мягко покачивая в седле, увозит его куда-то — в спокойную манящую даль.
А просыпается утром — поначалу ничего понять не может. В висках тяжесть, где-то вдали, будто бы утихая, жестко звенят по каменистой дороге подковы коня…
Звон подков — это же из сна!
Конечно…
И Ардан долго лежит с закрытыми глазами, еще находясь во власти своего необыкновенного сновидения.
А сели за стол — рассказывает про него матери.
Рассказывает — и самому так ярко, в красках все представляется!..
Будто бы к ограде их дома на огромном черном жеребце подъехал седобородый старик. Жеребец ростом был по конек крыши, его густая длинная грива мела землю, он поочередно поднимал то одну переднюю ногу, то другую — бил копытом, высекая из невидимых камней золотые искры… Старик, одетый в новую овчинную шубу, подпоясанную шелковым оранжевым кушаком, в собольем малахае, важно и грозно смотрел сверху вниз. Седло поблескивало серебряной отделкой, и узда была в серебряных бляшках, украшенная густыми кистями.
Диковинный старик, оглядевшись вокруг, с достоинством спешился, вошел в ограду, подобрал полы шубы, аккуратно заправил их под кушак, опустился на одно колено — и принялся колоть дрова! А сам все время укоризненно поглядывал на окна дома, словно осуждая за что-то… Наколол целую гору дров, выше трубы; лихо, как молодой, вскочил в седло, и жеребец, гулко дробя дорогу подковами, поскакал прочь…