— Ты зачем Дулмадай ругаешь?
— Что ты, сыночек, мы о делах с ней… советуемся! Вот глупенький… сладенький мой!
Она прижала Бимбу к себе, ласково поцеловала его в стриженую макушку. Бимба снова исчез в бурьянных зарослях. Мать, разыскав в амбаре тяпку, уже уходила. Вдруг Дулмадай, словно ныряя в холодную воду, тщетно стараясь унять внезапную дрожь, крикнула:
— Почему ты, мама, колхозную работу не любишь?
Мать замерла с поднятой на плечо тяпкой.
— Хочешь, кажется, чтоб я скорее в гроб легла? Иль и так я мало работаю?
— Надо ж, как все, — прошептала Дулмадай, уже не зная, что сказать матери.
— Кому надо?
— Всем…
— Заладила: «все», «всем»… Тебе что — не жалко матери? Отвечай!
— Все по-другому живут…
Ответила так и вдруг почувствовала: легкие у нее слова получаются, не то, как-то по-другому хотела она сказать матери. А эти слова — на ветер. Мать не поймет их.
А какие слова поймет она?
Кричит яростно мать:
— Снова-заново — «все»! Не я — «все» ей! Грею змейку на груди… Ух ты, холодная кровь!
Что-то еще, багровея лицом, гневно говорила мать, однако Дулмадай притиснула ладони к ушам: не слушать, не слушать!
Ходуном ходила в руках матери тяпка, с ее заточенного края срывались острые, как узкие ножи, солнечные посверки…
ЧУЖАЯ ДУША — ПОТЕМКИ
Тяпка в руках, идти нужно… Но Шаажан садится во дворе на бревнышки, хмурит брови, нет у нее ни к чему ни желания, ни охоты.
На Дулмадай досада?
Нет, пожалуй. Она желает Дулмадай лишь добра. Чтоб выросла та прилежной, послушной, трудолюбивой. Когда срок приспеет — можно будет отдать ее в жены самостоятельному человеку. Разве сама она в детстве имела хоть десятую долю того, что сейчас имеет Дулмадай? Смешно сравнивать!.. И пусть кто упрекнет, что она несправедлива к своей падчерице… нет, дочери! Конечно, дочери.
Дарима, женщина, родившая Дулмадай, бросила ее малюткой.
Каленым железом не выжжешь из нее, Шаажан, эту тайну. И Дулмадай, пока не вырастет, не узнает об этом…
А бывает, сорвется она, накричит на девочку — так кто из нас ангел? Кто?!
Кто когда-нибудь жалел ее, Шаажан?
Вот растревожилась, а в памяти всплывает пережитое.
…Промозглый осенний день. Мелкий дождь со снегом. Мерзнут ноги в раскисших от воды унтах. Десятилетняя Шаажан возвращается с поля, где собирала в сумку колоски, оставшиеся там после уборки. Их не так уж много, но за полдня колосков сто, а то и двести отыщешь, а это целая пригоршня зерна!
Невыносимо хочется есть. Чего-нибудь горячего б сейчас… Супа с мясом! Но они с мамой забыли, как пахнет мясо…
У крайних домов Шаажан встретила ровесников — Дариму с Мархаем. Дарима ходит по лужам, всем видно, что на ней замечательные резиновые боты — в их лакированную черноту можно смотреться, как в зеркало. Новые, только что куплены!
У Шаажан дух захватывает — такие сапоги! Никакая сырость им не страшна. Не то что ее унты — сморщенные, обтрепанные, каждый вечер их надо сушить на печке, терпеливо латать… Расползутся — где другие взять? Из чего сшить? А Дарима ничуть не боится за свои городские боты — лезет в самые глубокие места!
— Мне папка из Иркутска еще привезет! Еще что-нибудь купит… вот!
На Мархае тоже, как у нее, Шаажан, самодельные унты, но поновее. Не для луж обувка — а похвалиться чем-нибудь и Мархаю хочется. И он, размазывая рукавом сопли над губой, говорит девчонкам:
— Ха! Мне зато отец с фронта письмо прислал. Тыщу… нет, пять тыщ фашистов перестрелял он! Да! Вся грудь у него в орденах, вешать уже некуда. Приедет когда — некоторые ордена я буду носить…
Дарима и Мархай смотрят на нее, Шаажан: что она скажет? Они сказали — теперь ее черед.
Она прижала сумку с колосьями к груди и молчит. Острые иголки жгуче покалывают ноги, по всему телу мурашки — холодно!
— А ее отец в тюрьме, — хихикая, тянет слова Дарима и кривляется. — В тю-юрь-ме-е! Про-во-ро-вал-ся!
И вдруг неожиданно, с разбега, толкает ее, Шаажан, в лужу. Она падает. Лицо в грязных брызгах, с одежды ручейки стекают, колоски, покачиваясь, плавают поверх мутной воды…
— Дочь вора!
Мама, мама!
Но мама дома, лежит на кровати, укрытая всем теплым, что только нашлось у них, — она больна. Лежит она с тех пор, как милиционеры увели отца. Шаажан запомнились их винтовки на ремнях и то, как они, присев у стола, курили вместе с отцом, тихо разговаривали с ним, вроде бы даже смущенные тем, что им приходится арестовывать такого, как отец, человека, еще вчера уважаемого в аймаке председателя колхоза…