Отец и мать, переглянувшись, весело рассмеялись:
— Теперь, сынок, попробуй определить, какая свинья самая широкая. Ну-ка, прикинь!
Бимбе уже не раз доводилось измерять свиней таким образом, и сейчас, чтобы угодить матери, он растопырил пальцы — стал считать…
— Папина свинья — двадцать пять вершков! Мамина — двадцать три!..
— Осенью заколем, — сказала мать. — По два с полтиной, а то и по три рубля за килограмм… Ничего получится, а!
— В магазине по два рубля, — напомнил отец.
— Рынок — не магазин! А с нашим салом чье сравнится? Может, ваше колхозное?
— Это да, — согласился отец, добавил заискивающе: — Такого другого мастера по откорму, как ты, Шаажан, вряд ли сыщешь…
И тут он чуть не испортил весь праздник, что царил сейчас здесь, в свинарнике. Всего-то и сказал:
— А скольких, Бимба, вершков бабушкина свинья?
— Бабушкина? — переспросил Бимба и улыбнулся, но тут же его брови сдвинулись, он насупился, посмотрел исподлобья на мать, на отца, ногой притопнул: — Куда делась бабушка? Почему она к нам не возвращается?
У матери лицо сразу хмурым стало; отец виновато взглянул на нее, долго сморкался и кашлял, затем наконец пробормотал:
— Куда денется — вернется… А ты знаешь, Бимба, свинину продадим — велосипед тебе купим.
— Машину ж хотели… «Москвича»!
Глупенький Бимба сразу забыл про бабушку…
Дулмадай представилось, что бабушка тут, рядом, можно нащупать ее теплую руку, приложиться к ней щекой… Но нет, далеко отсюда любимая бабушка! Разве забудешь, как опечаленно говорила она отцу: «Мархай, в нашем роду никогда не было корыстных, жадных людей. Ты сам, вижу, не жадный. Одумайся, ведь дети растут, им с людьми жить… Что затмило твой разум, сын? Жирный кусок, поверь, не самый вкусный…» Тряслись пальцы у бабушки, дрожали щеки — так она волновалась, Дулмадай видела это. Слышала, как в день своего ухода от них бабушка гневно бросила отцу: «Горе мне! Ум моего старшего сына спит, он смотрит на все не своими глазами!»
Заискивающий, как прежде, неестественно оживленный голос отца громко звучал в свинарнике — вроде бы ему тесно было здесь:
— Что нам, сын, какой-то задрипанный «Москвич»! «Волгу» купим, я каждую неделю буду привозить тебя из интерната на выходные домой… Точно, мать? Купим «Волгу»?! Только, Бимба, пока не болтай никому об этом… Купим — тогда пусть смотрят!.. Правильно говорю, мать?
— Ладно уж вам, как бы не сглазить, — ворчливо ответила она. — Сами хозяева: как решим — так и сделаем.
И властно поторопила:
— Мархай, выгоняй коров со двора… Кто увидит — темень! А молочка за ночь поднакопят…
Отец, ссутулившись, вышел из свинарника.
В его сгорбленную спину летел беззвучный крик Дулмадай: «Папа, не надо!..»
Ночью она долго не могла заснуть, шептала в горячую подушку: «Наверно, чужая я здесь, в своем доме, ведь ничто меня не радует, я боюсь, боюсь, сама не знаю чего…»
Из темноты наплывал другой шепот — переговаривались родители. Мать, борясь с зевотой, наказывала отцу:
— Дулмадай нанялась помощницей кухарки… Сам скажи ей, чтоб отходы всякие домой привозила. Два-три ведра, глядишь, наберет — и то дай сюда! Свиньям-то, а? Не забудь — скажи утром…
БЛАГОДАРНОСТЬ
Дни теперь мелькали, как спицы в колесе. Дулмадай порой уставала так, что к вечеру засыпала на ходу, а подниматься нужно было рано — лишь только вторые петухи прогорланят побудку… Уставала она — и не было счастливей ее! Вот это ощущение, что делает полезную работу, нужную другим, что она со всеми вместе, каждому ее работа видна, а возле к тому ж ласковая, все понимающая бабушка Янжима, — это ощущение грело Дулмадай, хотелось, чтобы сеноуборка длилась долго-долго — до первого сентября!
Раза два по настоянию матери привозила домой бидоны с кухонными отходами, а потом отрезала: «Ругайте, бейте — не буду! Люди подумают, что нанялась в помощницы к бабушке Янжиме из-за этих объедков, огрызков, очисток, чтоб домашних свиней кормить…» Мать, против ожидания, спокойно перенесла этот «бунт», только проворчала: «Как же! Сознательная пионерка!..»
Наверно, поняла мать: раз двое теперь работают в колхозе — к ней самой уже приставать не будут, чтоб на скирдование выходила или куда еще… А то, что раньше по дому делала Дулмадай, теперь легло на плечи мужа. Выгнать коров на тайную ночную пастьбу, на рассвете отправить их и телят в стадо, почистить хлев, нарвать крапивы для запарки — свиного корма, разыскать в бурьяне отбившегося от наседки цыпленка… да разве перечислишь все, что отныне приходилось делать Мархаю! И делал, разрываясь между собственным хозяйством и своими обязанностями колхозного зоотехника. Попробовал возразить — Шаажан закричала: «Я, по-твоему, лошадь, на которую что ни взвали — потянет? И так захлестнулась — передохнуть некогда. Ты чего — на соседа работаешь? На себя!» Добавляла: «Пожалуйста, пусть Дулмадай из стряпух уходит — полегче тебе станет…»