Тут взвилась мать:
— Отара-мытара! А если твоих собственных коров волки за ночь сожрали?!
— Было б лучше, — яростно сверкнул глазами отец и, выходя, так сильно хлопнул дверью, что со стены сорвалась рамка с фотографиями, а на своей кровати испуганно подскочил Бимба, тараща сонные непонимающие глаза.
Мать подняла рамку с пола. Стекло треснуло, разбежались по нему белые лучики. Особенно густо закрыли они любимый семейный фотоснимок: молодая мать Шаажан с грудной девочкой на руках и молодой отец Мархай, одетый в солдатскую гимнастерку без погон. Он тогда, после армии, учился в техникуме, Дулмадай знает, что в ту пору семья жила на маленькую отцовскую стипендию — оттого на фото отец и мать худющие, скуластые, в чем только душа держится… А она, Дулмадай, на этом снимке не больше зимней рукавицы!
Мать с сожалением провела кончиками пальцев по разбившемуся стеклу, посмотрела в окно, однако отца уже не было видно; сказала задумчиво — не Дулмадай, себе самой, скорее:
— Что это с ним последнее время? Не пойму…
В улусе — было слышно — мычали коровы. Пастух собирал стадо.
— Что ж ты, Дулмадай! — встрепенулась мать. — Беги, ищи… живей!
На улице прохладно — дует ветер с гор. Сизая дымка, как невесомый прозрачный полог, накрывает землю.
Надо взбежать на взгорок, спуститься вниз, и там, за кустами, расстилается пшеничное поле, а возле него клин овса… Где-то тут, в низине, паслись их коровы…
Нет, не видно их…
Сверху золотым дождем неожиданно брызнул солнечный свет. Как по команде, защебетали птицы. Новый день входил в силу.
Дулмадай подумала, что все меньше времени остается до школьных занятий. Бимбу снова увезут в интернат, начнутся дожди, потом снег… Она пойдет снова в школу. В школе хорошо — там всегда светло, чисто, весело, интересно. С учителем они поедут в соседние улусы — за новыми сказками…
Задумавшись, Дулмадай медленно брела вдоль кустарника, и, когда за ее спиной громко фыркнул конь, она от неожиданности ойкнула, метнулась в сторону.
— Не пугайся, — сказал ей Булад Харинаевич. — Коров ищешь?
Она, покраснев, наклонила голову.
— Не ищи. На конюшне коровы у старого Балдана…
Бригадир слез с коня, сильно потер ладонью надбровья, потряс головой — глаза у него были воспаленные, с красными прожилками, невыспавшиеся. Да и высыпается ли он когда-нибудь? Если только зимой… В страдное летнее время — с зари до темна в седле.
— Пойдем со мной, — сказал он.
Они вместе подошли к краю хлебного поля, и Дулмадай сразу же увидела, что все оно в плешинах, много пшеницы затоптано, по ней там и тут пролегли дорожки — стебли спутаны и поломаны… И всюду — коровьи лепешки. Не кабаны из леса приходили — это коровы!
Молча постояли и у овсяного поля. Та же печальная картина! У Дулмадай от стыда дыхание перехватило… Сквозь землю б провалиться.
Так же, ни слова не говоря друг другу, они возвращались отсюда. Булад Харинаевич вел за повод своего рыжего коня, а она тащилась следом за ним. Оглянувшись, бригадир спросил:
— Дома, дочка, кто?
— Баабай к чабанам уехал… мама.
Мать в этот час кормила свиней — заметила их поздно, когда они вошли во двор.
— Ревматизм замучил, поясницу не разогнуть, — запричитала она, проворно закрывая на засов дверь свинарника. — Какие еще мои годы, а здоровья совсем нет… Здравствуй, Булад Харинаевич. Согнуло вот всю…
— Давайте обойдемся без спектакля, — недобро усмехнулся бригадир. — Прекратите, пожалуйста, представление…
— Не своя боль — не жалит! — уже с вызовом сказала мать. — Тебе б самому такое представление! В детстве, в войну, началось у меня…
— Все мы помним войну…
— Моего отца тогда понапрасну осудили… за чужие проделки страдал. Мне ли забыть! Я…
— Не знаю, да и не об этом сейчас речь, — прервал Булад Харинаевич. — Я хочу…
— А ты не груби! — пошла в наступление мать, передразнила: — «Хочу»! Мало ли что ты хочешь! Не на колхозном дворе — на моем, однако… Не распоряжайся!
— Дочери бы постыдились… ребенок же, — заметил бригадир.
Нужно было б уйти, чтобы не видеть и не слышать все это, но словно чугунные стали у Дулмадай ноги — шагу не ступить. Мелкая противная дрожь колотила тело. «Как же так можно?» — думала она про мать. А перед глазами, не уходя, стояло только что виденное — загубленная пшеница на поле, ее колосья и тяжелые метелки овса, втоптанные копытами в землю… Скоро убирать — а это, считай, уже потеряно…
— Почему коров на поле пускаете? — Бригадир старался говорить спокойно, однако в голосе клокотал гнев. — Ваша корысть дорого обходится колхозу… Будете платить штраф… да-да! Сегодня, кстати, на собрании решили вопрос об излишках скота в личном пользовании… о нарушении существующих постановлений на этот счет… Целая животноводческая ферма на дому — оттого и в колхозе не работаете!