Мэтэпу Урбановичу памятно, с каким настроением ехал он тогда в Халюту председательствовать. Все равно, что дерево, прочно вросшее корнями в почву, вырвали из нее — и пересадили! В те дни гостил у них в семье родственник жены, ее двоюродный брат, моряк с Дальнего Востока, носивший золотые капитанские галуны на рукавах форменной тужурки. Спасибо ему — дал полезный совет.
«Послушай, Мэтэп, пригодится, возможно, мой метод, — сказал ему как-то родственник за столом. — Я, когда принимаю новый пароход… вернее — судно, ибо пароходов давно нет, это мы по моряцкой привычке так именуем… так вот, принимаю очередное судно — и о чем прежде всего забочусь? О том, чтобы мои матросы, которых я еще не знаю и должен буду в работе, в плаваньях узнать каждого, — чтобы они были под надежным приглядом, чтобы знал я их настроения, чтобы имели они над собой крепкую руку начальника. А кто над палубными матросами первый начальник, кто по долгу службы всегда с ними? Боцман! Вот и забочусь я, Мэтэп, чтобы на судне первым делом был у меня отменный боцман. С ним и за матросов будешь спокоен, и порядок никогда не нарушится… И спросить при нужде есть с кого. Понял?»
Хотя и под звон рюмок прозвучал совет капитана, однако Мэтэп Урбанович крепко ухватил его суть, не забыл о нем и наутро, которое было тяжелым от похмельного пробуждения, ни потом, в Халюте уже… Стал он здесь в первые же недели присматривать себе толкового «боцмана» а коли точно назвать — заместителя председателя. И нашел. Сами колхозники, вернее, надоумили, потому что увидел Мэтэп Урбанович, к кому они уважительно прислушиваются, чье слово для них обязательно… Таким человеком оказался Шалтак Семенович, или, как все его зовут в Халюте, Шалтак-баабай, в ту пору уже перешагнувший порог пятидесятилетия, возглавлявший одну из колхозных бригад, а до этого — пока еще не укрупняли хозяйства, был в Халюте маленький колхозик — работавший в нем многие годы председателем. Человек малограмотный, едва ли два-три года походивший и школу, он вместе с тем хорошо справлялся с должностными обязанностями, имел дар убеждать людей, вести их за собой, и главное, что сразу примечалось — это настоящий крестьянин, в любом сельском занятии и ремесле не чужой, а умелец, хозяин, толковый распорядитель… Его-то и назначил — ко всеобщему удовольствию — Мэтэп Урбанович своим замом, и работали они в полном согласии почти полтора десятка лет, пока Шалтак Семенович, у которого стали отказывать ноги, сердце начало давать сбои, не ушел на пенсию.
С Шалтаком Семеновичем Мэтэп Урбанович, что называется, горя не знал. Старик работал за троих, с утра до ночи был на людях, любое мероприятие — только скажи — проведет, бывало, без сучка без задоринки. И такой скромный: ничего ему не надо — ни славы, ни рубля лишнего. Похвалит его Мэтэп Урбанович — так он за это доброе слово готов еще вдесятеро больше сделать! А уж когда их вместе наградили — Мэтэпу Урбановичу первый орден дали, а ему медаль «За трудовую доблесть» — Шалтак-баабай, кажется, долго поверить не мог: да по заслугам ли, за что, товарищи?! По натуре, короче, едва ли не чудак, не современный, во всяком случае, человек, зато в колхозных делах — кремень и талант… Однако был, да кончился. Для него, Мэтэпа Урбановича, кончился. Нет у него больше такого зама…
Скрипит, скрипит диван-кровать под грузным телом Мэтэпа Урбановича, не идет сон к нему, да и заметнее все розовые блики восхода за окном. Нового дня — начало, А новый день — новые заботы.
— Не спится, Мэтэп? — спросила из другой комнаты жена.
Он не отозвался.
И Дугарма — в ночной рубашке, с распущенными волосами — неслышно подошла к нему, присела на край постели. Коснулась его лба теплыми пальцами.
— Мэтэп!
Он молчал.
— Мэтэп!
— Чего тебе…
И тут же подумал: вот и на жену — ни с того, ни с сего — досада… Подвинулся бы, привлек ее к себе… Где уж там! Клокочет в груди раздражение: никто не мил, ничто не мило… И вроде бы не имеется веского повода для такой затяжной хандры, да с утра еще, — похуже ведь в жизни бывало, но умел он сохранять самообладание, — а чего же ныне-то? Иль возраст дает себя знать — постарел он, однако!..