Мокрая у нее подушка — от ночных, никому не видимых слез…
И мать Болота, тетушка Шабшар, с которой они вместе работают доярками и которая уже считает ее своей невесткой, ждет не дождется, когда же она войдет в их дом, — заприметила ее переживания… Выбрала момент, после вечерней дойки подсела к девушке, о том, о сем спросила, что-то вроде бы, на первый взгляд, малозначащее сказала, но так все обставила, так по-женски к измученной девичьей душе подкралась, что Амархан, зарыдав, ткнулась ей лицом в колени, выложила все как на духу. «Ну погоди, — грозно промолвила тетушка Шабшар, — погоди, стервец этакий… Бычок взбрыкивает — его на цепь привязывают. Привяжем!»
Такую невестку — работящую, безотказную, чистоплотную (а тетушка Шабшар не первый год придирчиво и ревниво наблюдала за девушкой), нельзя было терять. Дочь кузнеца, сказала себе тетушка Шабшар, поет и на пианино играет, однако с ее нежными руками корову не выдоить, печь не побелить, травы не накосить… Эта птичка для другой клетки! Амархан же своя, лишнего не потребует, чужому не позавидует. Приучена лишь на себя надеяться. Много ли их, кто десятилетку закончил, удержалось в доярках? Одна она. Остальные тихо-тихо кто куда… А у нее, Амархан, почетных грамот — стену обклеишь; на областном совещании молодых животноводов за высокие надои телевизором ее премировали; и каждый месяц — не меньше двухсот рубликов. Приоделась — только, может, какой особенной шубы нет, а то все есть. На десять лет вперед. А что родила ее мать без мужа — так в чем она, девка, виновата?, И мать, покойницу, винить грех: всему виной война была, которая забрала парней из улуса — треть из них только вернулась; невесты, не обабившись, враз вдовами становились. Но кто скажет, заикнется хотя бы, что Амархан из легкомысленных? Тому тетушка Шабшар тут же бесстыжие глаза выцарапает. Чтобы зря не позорил скромную девушку!
Так думала тетушка Шабшар, поздним часом возвращаясь с фермы, где Амархан сегодня оставалась за дежурную. Успокоилась та, наверно, послушав свою будущую свекровь… Если и не совсем успокоилась — то хоть чуть-чуть легче стало ей. Выговорилась, выплакалась, как только родной мамке можно. Но ее мамка который год как уж в сырой земле…
Проходя мимо Дома культуры, тетушка Шабшар решила: зайду, погляжу, как мой Болот на эту «культурницу» пялится! Тихонечко из уголка понаблюдаю… А потом отзову — и хворостиной его по хребтине, до болятки!
Раззадорилась — прутик на ходу сломила… Заплаканные — в страдании — глаза Амархан стояли перед ней.
А в Доме культуры — не в том зале, где кино показывают и собрания бывают, а в другом, что поменьше, — танцы вовсю. Радиола гремит, сколько пар толчется — не сразу разберешься, кто да с кем… И танцуют так, как по телевизору иногда можно увидеть: сходятся-расходятся — руками машут, изгибаются… Иная жизнь — и куда все прежнее делось! Раньше-то молодежь ёхор-наадан только знала — хороводы с песнями. Исстари так у бурятов водилось. А теперь про ёхор-наадан забыто, лишь иногда на сцене в самодеятельности покажут, как бывало. Танцуют же молодые безголосо, словно в трясучке, и музыка, послушать, такая — по-иному не потанцуешь: она сама трясет, ломает человека!
Тетушка Шабшар осторожно заглядывала в дверь, искала среди качающихся, движущихся туда-сюда голов сыновью… Прошел мимо выряженный в клетчатый пиджак Хара-Ван, сказал, что бригадир оставил Болота на вспашке паров во вторую смену — его тут, среди танцующих, нет.
«На нем на самом пашут, — огорченно подумала о сыне тетушка Шабшар. — Хара-Ван, смотри-ка, тут, ведро одеколона на себя вылил, задохнуться можно… А моего опять в ночную смену! Не умеет отказаться…»