— У тебя случайно нет под рукой кредитки, Тилли? Или чего-нибудь похожего — маленького, с тонким краешком?
Клэрри стало жалко Тильду. Никогда прежде она ее не жалела, а сейчас вдруг разглядела внутри тонкой розовой оболочки живое и печальное существо. Все это очень грустно, а Круэлла, занятая своим порошком, даже не замечает тоски подруги.
— Ага, отлично! Подойдет. — Она отодрала прилепленную скотчем к кафельной стене небольшую карточку.
На карточке что-то было написано. Клэрри хотела прочитать, пока Круэлла вертела картонный квадратик в руке, но буквы были слишком мелкие. К ее радости, Круэлла сама прочла надпись нараспев:
— «Если что-то любишь — отпусти. Если вернется к тебе — значит, твое. Если не вернется — никогда твоим и не было». Господи, старый добрый хиппизм. Даже не помню, где и когда я впервые прочла эту мудрость. И ты на это любуешься, сидя на толчке?
— А мне нравится, — сказала Тильда. — Хотя Алекс прицепил его ради смеха.
— Три ха-ха, мать твою.
— Ладно тебе. По крайней мере, сейчас пригодится.
Круэлла аккуратно разделила порошок на полоски и скрутила карточку в тонкую трубку.
— Умолкни, Тилли. Время повеселиться.
Обе развернулись так, что Клэрри не видела их лиц. Круэлла согнулась, длинно и шумно вдохнула. Тильда нетерпеливо нависла над ней. На Клэрри внезапно навалились холод и тоска. Тоска постороннего, тоска изгоя. С ней такое нередко случалось. Когда Тильда вновь подала голос, он звучал тихо, вкрадчиво:
— Джуди… вопрос дурацкий, понимаю, но все равно спрошу. Ты никому… никому не рассказывала о том… ну, о том случае — о Дэвиде, ребенке и… Понимаешь, хотелось бы сохранить все это в секрете. Чтоб даже Хайди не знала… чтоб никто не знал.
— Ты права, — отрезала Круэлла. — Вопрос дурацкий. Черт возьми, дверь-то открыта. Запрешь? Не хватало еще, чтобы кто-нибудь ввалился.
И наступила тьма.
Главное блюдо
Алекс выбивал пальцами дробь по столу — нервно и рассеянно, как человек, не отдающий отчета в своих действиях. Левая щека у него подергивалась. Алекс очень старался не глазеть на свои часы, зато косился исподтишка на громадный «Ролекс», украшающий волосатое запястье Роджера Маршалла. Двадцать минут. Прошло целых двадцать минут. Сколько требуется времени, чтобы отвести квелую девушку в спальню и уложить в постель?
Его не оставляло чувство, что Джуди Маршалл задумала какую-то пакость. Не доверяет он ей. Никогда не доверял. Эта дрянь только и делает, что глумится над ним. Тильда не устает напоминать, что Джуди — ее лучшая подруга, от чего он психует еще сильнее. Алекс был уверен, что Джуди известны кое-какие его грешки, которые он предпочел бы сохранить в тайне, в первую очередь от Джуди Маршалл. О нет, он не опасался ее болтливости — она слишком умна, чтобы трепаться о нем на каждом углу, — но ему претила мысль, что Джуди в курсе его пороков. В ее присутствии Алекс не чувствовал себя мужчиной, словно она кастрировала его одним лишь ехидным взглядом. А сейчас он никак не мог избавиться от подозрения, что Тильда с Джуди улизнули в одну из спален — или даже, не дай бог, в его кабинет — и сплетничают о нем, смеются над ним.
Он бросил взгляд через стол на Роджера. Бедный старина Роджер. Какой-то он… жалкий. Должно быть, годы брака с Джуди измотали его, лишили уверенности в себе, оставив на память о былом одни лишь нелепые усы. Тем не менее Роджер ему нравился. На него можно положиться — он парень прямодушный, чего никак не скажешь о Клайве Стилбурне. А все же — каково это быть мужем Джуди Маршалл? Заниматься сексом с Джуди — удовольствие не большее, чем кататься на двери.
Роджер с трудом выносил в людях нервозность. Нервничать — значит публично демонстрировать трусость, а избежать этого помогает внутренняя самодисциплина. Служба на флоте закалила его нервную систему не хуже железа. Именно флотская выучка обеспечила ему характер, без которого в бизнесе не выжить. Он ведь до сих пор выживал, верно? Что бы там ни сулило будущее, последних десяти лет у него не отнять — они надежно сохранены в прошлом. А что такое жизнь? Жизнь, собственно, и есть прошлое. Если твоя жизнь надежно хранится в прошлом, никто не сможет протянуть к ней жадные ручонки и испоганить.
— Я слышал, Херриот на грани краха, — сказал он, уцепившись за первую пришедшую в голову мысль. Ничто, в конце концов, так не возвышает собственный успех, как разговор о чужих неудачах.