Можно сказать ещё так: «Дядя Пев — гений, но бездельник, а ты — человек средне одарённый, зато деловой. Но Пев уехал из Парижа в Америку, и ты тоже туда уезжай, хотя цели у вас разные. Именно поэтому ты, может быть, достигнешь там чего желаешь, а Пев не достиг, потому что вполне он нигде не может этого достичь, но, в общем, по некоторым параметрам он, наверное, улучшил своё самочувствие…»
— А что, Серёжа, если вот так сказать: «У каждого есть многие каналы. По ним текут различные таланты. — У вас? — Два-с: безбашенность и бесшабашность».
— Красиво, но я не знаю, куда это прицепить. Надеюсь, ты понимаешь, что это не про меня.
— Может быть, про дядю Пева?
— Сомнительно. М-мм… — С чрезмерной натяжкой.
Миша обернулся к улице и помахал подходившей Лидочке, которая близоруко оглядывала столики, пытаясь их увидеть.
— Ты удивительно похожа на мою бабушку, Лидочка, — сказал он, глядя на неё снизу вверх, когда она приблизилась. — Неужели она была такая же неудержимая в тридцать лет? Разумеется, я никак не могу это себе представить…
И вдруг он снова повернулся к Сержу:
— Один французский поэт René Char, поколение после сюрреалистов, довольно своеобразный, то есть чуждо-странноватый (грузный, замкнутый, прозаичный, будто нарочно тёмный, мрачный немного по-детски, неизящный) и плохо усваиваемый широкой публикой, но почитаемый эстетической элитой и бывший со всеми в дружбе… Этот René Char тревожно заинтриговал меня антипоэтичностью.
— Вот как?
— Да, представь…
— Может быть, в пятницу? Я приготовлю стейки. Мне это важно.
— Тогда до пятницы. До встречи.
Ты какой-то планомерный план в отношении меня затаила.
Развивать наши отношения как учебно-параллельные?
— Так пошевеливайся же!
— Ой, трудно мне шевельнуться.
Капля течёт по ноге. Не моча, кровь.
— Ты умеешь быть девочкой? Раздеваться не умеешь. Одеваться не умеешь.
Ну, неудачно печь протопилась. Ну что теперь делать?
Что ты чувствуешь, когда я вот так?.. Зря я на это надеюсь: она бесчувственна — очевидно, в отношении меня…
Н-да, пролетел, как фанера над Парижем…
Подводная лодка в степях Украины погибла в неравном воздушном бою.
«А ты считаешь, — усомнился Миша, — что она всего один раз в ночь переодевается?..»
Плохо дело: нет тонких дров. Все тонкие дрова сгорели, а толстые никак не сгорают.
— Знаешь что, — сказала Таня, садясь и мрачно закуривая. — У меня было столько мужчин, сколько ни у кого. И никогда про меня ничего не говорили. Никто. Ни одного плохого слова. Только с тобой вот такие приходится терпеть общественные обсуждения.
Как меня, дым трогала губами на моей скамейке — до скончанья вечера, забытого в тумане, туфелькою медленно качая…
Что я мог ей ответить? — Процитировать Серёжу Окосова, доброго моего приятеля, — его эссе о том, что настоящая любовь должна быть полностью обнажённой, незащищённой?.. А что? — может и поняла бы. Да наверняка: умная же была!..
Она прочла «Просвечивающие предметы» и с той поры никогда в моих объятьях не засыпала. Отыграемся — и убегает на соседнюю койку…
Спустя некоторое время она сказала:
— Мой муж говорит, что целовать курящую женщину — всё равно, что облизывать пепельницу…
Я изобразил презрительную усмешку:
— Во-первых, я давно это слышал где-то. Стало быть, он не придумал, а повторяет банальность. А во-вторых, как всякое высказывание, претендующее на афористичность (т. е. метящее в разряд поговорок), оно имеет широкую тупую сторону. — Ясно ведь, что курящая женщина не для того, чтобы её целовать, а чтобы на неё смотреть. Причём эти действия исключают друг друга (по понятным причинам)…