А еще почему-то было дико холодно. Как на морозе… Как год голышом на морозе! Ледяные оковы лишали чувствительности — я даже не помнил, где пальцы…
И только боль, выворачивавшая наизнанку… а-а-а, черт! Да, проклятая боль надежно держала меня в зубах…
Я пытался открыть глаза, но мало что получалось. Так иногда бывает во сне. Ты знаешь, что спишь, и надо проснуться, и ты поднимаешь брови, заставляя веки сдвинуться с места, выпучиваешь глазные яблоки и изо всех сил напрягаешь мышцы… но остаешься по-прежнему слеп, по-прежнему беспомощен…
Чтобы отвлечься от пронзительного холода и боли, жующей мое тело со вкусом, я считал удары. Второй… четвертый… семнадцатый… тридцать первый…
Чего он хочет? Добраться до мозга? Однажды я видел, как ворон расклевывал гусиное яйцо. Всего пара легких ударов. Мой череп не мог быть прочнее для огромных клыков — один укус…
Странно, почему же удары?
Снова один, два, три… десять… сорок семь… темнота…
Отдаленный басовитый рев не давал окончательно уснуть. Нарастая с каждым вдохом, искажаясь и плавая, он вонзался в виски, теребя, мешая забыть боль…
— …а-ан!
В трубном, оглушающем звуке что-то казалось знакомым. И очень нужно было понять что. Наверное, именно эта необходимость придала мне сил, и, удивляя самого себя, я все-таки сумел приподнять веки.
Вися в небе вверх ногами, с уродливо вытянутыми конечностями, мне в лицо обеспокоено заглядывали карлики.
— Амира̀н! — проревели басом уже совсем близко.
Ах, да… Это же я — Амиран. Они меня знают?..
Прежде чем я успел додумать мысль, они ринулись ко мне, и тело вдруг стало весить беспредельно больше, а водопад звуков, снова затопивших мир, чуть не вышиб мое хлипкое сознание.
— Осторожнее! Да осторожней, говорю!!! Он ранен тяжко… — трубный рев превратился в знакомый голос. Я с трудом повернулся к нему, и жидкий лед, коверкавший все вокруг, вытек из глазных впадин. Вместо неба возникло взволнованное лицо Тита, моего лучшего друга и шурина. — Держись, Амир, — и он тут же исчез, оставляя лишь бесконечный поток рваных туч… Вдали громыхнуло.
— Быстрее, раздеваем!
Сквозь муть я видел руки, что потянулись меня освободить от мокрой, хоть бери да выжимай, одежды. Но их не ощущал… Как и себя…
— Сколько же его мотало по реке? Белый что стена… И голову как об камни-то разбило! Черт! Осторожней! Так… — Звук распарываемой ткани. — Снимаем… аккуратно…
На какой-то миг все замерло, даже дыхание людей… И сразу же кто-то выругался, кто-то простонал, неудержимо покатились причитания:
— Сучий хвост! Он не жилец, Тит… Сам же видишь. Черт! Эк его об камни измочалило! А нога… Нога!!! Считай, что ничего и не осталось…
— Может, отрезать? И прижечь. Однажды, дед сказывал, его деверю так жизнь спасли… Кабан подрал. Правда, где ж тут отсекать? От пояса? Ни хрена не ясно…
— А может лучше… ну, это… Быстро. Чтоб не мучился. Я бы себе сам…
— Заткнись! — проревел шурин, перекрывая всех. — Я тебе устрою «быстро»! А перед тем и ногу отрежу, и язык трусливый! Если Амиру время к праотцам, то наше дело — дотащить его домой! Пусть хоть семья с ним попрощается… если успеет.
Их лица — обеспокоенные, хмурые, сочувствующие — резко приблизились, и невыносимая боль окунула меня в темноту…
…А вытащили из нее хлопки по щекам. Склонившись и извиняясь взглядом, Тит допытывался:
— Прости, дружище… Нам нужно узнать, что случилось. Где остальные?
Да, я понимал… Еще пара дней пути, и мы бы были дома. Доберусь ли я, «счастливец», до него?
— Что произошло? — настойчиво повторил Тит, видя проблеск мысли в моих глазах, и тишина вокруг сгустилась еще больше.
Я был должен это погибшим. Конечно.
Сцепив зубы, выдавил:
— Зверь…
— Какие звери? — Тит переглянулся с кем-то невидимым для меня, лежащего в полотняном гамаке.
— На перевале… зверь… — повторил я, держась за воспоминания.
Взгляд Тита метнулся куда-то к горизонту (неужели река унесла меня так далеко?).
— Остальные… Что с ними? — спросили сбоку, и Тит вновь посмотрел на меня.
— Погибли.
— Все? — Казалось, изнурительный допрос никогда не закончится.
Собрав последние силы, я прохрипел:
— Все! До единого…
И упал в темноту.
** ** **
Боль умело ласкала мое тело. Опытная любовница, она не забывала делать передышки, чтобы не приесться, не стать привычной. Я терял сознание от ее страстных объятий каждый раз, когда лошади сбивались с равномерного шага, и мой гамак, помещенный между ними, дергался чуть сильней обычного. А это случалось часто.