В душе он испытывал глубокую жалость. Ему припомнилась странная история с проводником из монастыря святого Гермия и исчезновение Робера Эпинэ в Огненную ночь. Милейший принц Ракан говорил что-то о местных суевериях… Хотя Марселю больше верилось в причины более материального толка. Может быть, новый герцог и сумел выпутаться из неприятностей, но вполне могло случиться, что бедняга давно погиб.
Колокол замковой церкви Эр-Эпинэ внезапно загудел – настойчиво и заунывно.
Валме захлопнул томик Лепорта и поправил огонь каминными щипцами, присланными всё той же маркизой Жозиной вместе с тонким постельным бельём, скатертями и туалетными принадлежностями. Несмотря на то, что заступничеством славной женщины у него было в достатке и дров и торфа, от скорбного гула пробирал озноб.
Звонили как по покойнику.
— Может быть, это Штанцлер преставился? — обнадёжил самого себя Марсель.
На разъяснения караульных рассчитывать не приходилось. Его стерегли солдаты Карваля, а этот господин, как за несколько месяцев вполне убедился Марсель, был сильно предубеждён против дорогого папеньки и всего семейства Валмонов.
В первые дни заключения Марсель злился на себя и рвался на подвиги. Глупец! Простофиля! Как он мог угодить в такую очевидную засаду! Алва саркастически посмеётся над его нелепой авантюрой, как только узнает о ней, говорил он себе. Однако вид несчастной четы Маранов, повешенных в начале осени во дворе замка, изрядно поумерил его пыл. К тому же через месяц стали поступать известия из Олларии: Алва и сам оказался в Багерлее с клеймом государственного преступника. А покуда блистательный Первый маршал прохлаждался в тюремной камере, короля Фердинанда убили фанатики. Так что Марсель сподобился философского озарения и успокоился.
Festina lente[3], советовал знаменитый древний анакс. Эти слова Марсель собирался сделать своим новым девизом.
Но философия, вопреки ожиданиям, не утешала.
Колокола продолжали гудеть.
Под окном неторопливо прошлась невидимая отсюда лошадь: оконный проём представлял собою довольно широкое, но не слишком высокое зарешеченное отверстие, пробитое в стене подвала вровень с землёй. Из него вдруг потянуло холодным воздухом с отчётливым душком затхлости и плесени. Марсель поёжился. Какой-то солдат прогуливает коня? Или окно его камеры решили завалить взопревшим сеном в качестве небольшой пытки вонью? Он прислушался внимательнее: кажется, одинокая лошадь потеряла где-то подкову. Её неровный цокот наводил какую-то парализующую оторопь.
Стылая болотная сырость поползла сквозь решётку как гнилой туман. Это сочетание холода и тления было таким неестественным, что мороз пробежал у Марселя по коже.
Ещё немного, и он вообразит под своим окном саму Кладбищенскую лошадь!
Ну уж нет! Он встряхнулся и поднялся. Что бы он ни думал о суевериях, но примеру знатных господ не зазорно последовать. Если принц Ракан верит во всякую нечисть, способную сожрать его ближайшего друга и соратника, то что прикажете взять с виконта Валме? К тому же в этом подвале слишком темно! Он сейчас же зажжёт четыре свечи и расставит их по углам. И пускай колокол Эр-Эпинэ гудит как на похоронах: к виконту Валме не войдёт никакой кладбищенский дух. Кстати: прочесть четверной заговор тоже не помешает. По крайней мере, яркий свет и собственный голос разгонят тоскливый морок. Да, это пустое суеверие, ну и что? Кто его здесь увидит? К счастью, в этом треклятом подвале некому зубоскалить над слабонервным офицером по особым поручениям.
Успокоив свою совесть этими рассуждениями, Марсель запалил свечи, с грехом пополам прочитал четверной заговор (как выяснилось, он почти забыл его) и снова уселся у камина с твёрдым намерением опять погрузиться в меланхоличные злопыхания Лепорта.
С годами я узрю за муки воздаянье,
Зима осеребрит вам золото кудрей,
Померкнет царственный огонь двух солнц-очей,
Амур уйдёт, смущён, утратив обаянье.
И нежная краса в своем благоуханье
Уступит времени — и в прелести своей;
Поблекнет цвет ланит с утратой юных дней —
И где сокровище, мое очарованье?
На душе у Марселя явственно полегчало. Даже настроение чуть-чуть приподнялось. Отложив Лепорта, он ещё раз прислушался.
Одинокая лошадь удалилась, но замковый колокол продолжал гудеть. Такой долгий звон на памяти Марселя случался впервые.
Что же всё-таки произошло? В Эр-Эпинэ скончалась какая-то важная особа? Уж не Штанцлер ли, чем Леворукий не шутит?
А вдруг это маркиза Жозина?
Марсель вздрогнул при этой мысли. Бедная женщина, сохранившая в зрелом возрасте застенчивое очарование девушки, имела слабое сердце. А если оно не выдержало неопределённости и остановилось от тревоги за единственного оставшегося сына?
Взбудораженный дурным предчувствием, Марсель снова встал. Создатель, если ты существуешь, ты не допустишь подобной несправедливости!
«Спрошу у караульных, — подумал он. — Не убьют же они меня, в конце концов, если я осведомлюсь о здоровье вдовствующей маркизы? Ведь если я не сижу на хлебе и воде в каком-нибудь карцере, этим я обязан именно ей».
Он решительно двинулся к двери, собираясь постучать в неё, чтобы привлечь внимание стражи. Однако не успел сделать и четырёх шагов.
Дверь распахнулась сама, стремительно и резко, словно её изнутри толкнул разъярённый носорог. Тяжёлая дубовая створка загрохотала, ударившись о стену и лязгнув наружным засовом. В проёме показался граф Штанцлер – потный, побагровевший, набычившийся как взбесившийся буйвол. Он ввалился внутрь, рывком захлопнул дверь, поискал засов, которого с этой стороны не было, метнулся к камину и, пыхтя, подтащил ящик для дров, а затем, дико осмотревшись по углам, освещённым четырьмя свечами, тяжело рухнул на один из двух стульев, имевшихся у Марселя в распоряжении.
При этом он беспрестанно бормотал что-то себе под нос, яростно и неразборчиво, захлёбываясь словами.
Подобная бесцеремонность переходила всякие границы. Всё-таки это была камера виконта Валме, а не проходной двор!
Марсель с достоинством встал перед бывшим кансильером:
— Любезный граф, чему обязан таким неожиданным визитом? Для допроса уже немного поздновато, вы не находите?
Штанцлер не обратил на его слова ни малейшего внимания: он слепо шарил руками по груди, словно пытаясь найти под камзолом оружие или защитный амулет.
— Он был прав… Он был прав! — вырывалось у него изо рта безостановочно.
— Кто был прав? — осведомился Марсель, приподнимая левую бровь совсем по-алвовски.
— Ла Риссан, — отозвался Штанцлер, задыхаясь. — Она умерла, умерла!
Сердце Марселя ёкнуло.
— Надеюсь, вы говорите не о маркизе Эр-При, граф? — спросил он, почти не надеясь услышать обнадёживающий ответ.
— Я здесь не при чём! — вдруг тоненько взвизгнул Штанцлер. — Ни при чём, слышите! Я добивался власти только для неё! Для неё!.. — истерически выкрикнул он, нелепо жестикулируя. — А если и для себя, — добавил он тут же, дрожа как в лихорадке, — то не ей меня упрекать! Она сама… Она сама убивала!
Марсель поднял вторую бровь. Не похоже, чтобы речь шла о маркизе Эр-При.
— Вы кого-то убили, дорогой граф? — поинтересовался он прокурорским тоном.
— Я не убивал! — завопил Штанцлер срывающимся фальцетом. — Я её не убивал! Она сама виновата! Она хотела этого. Я действовал в её интересах – всегда, слышите, всегда! Моей вины тут нет. Оставь меня в покое! — взвизгнул он, нашарив, наконец, эсперу на шее и выставляя её перед собой. — Уходи! Не хочу тебя видеть!
Марсель остолбенел от удивления. Только сейчас он сообразил: то, что он первоначально принял за ярость, было ужасом – почти животной паникой.
— О ком вы говорите? — спросил он, начиная понимать, что не понимает вообще ничего.
Штанцлер неожиданно разрыдался – в голос, как истеричная баба, трясясь в крупном ознобе. Он заслонил руками лицо, и по его коротким толстым пальцам, украшенным перстнями, потоком полились крупные слёзы.