— Кнут — не архангел, — философски рассудил ленсман, хорошо знакомый с православными мужиками и их поговорками. — Души не вынет, а правду скажет. Провинившихся солдат в крепости наказывает Урпо из Кякисалми, настоящий мясник. Все его боятся и ненавидят. Вот он и поможет разбойнику исповедаться.
— Я знаю, кто такой Урпо, — пробурчал бургомистр юстиции. — И наше затруднение в том, что он — гарнизонный палач.
— Это будет незаконный допрос, — поспешил заявить королевский фогт Сёдерблум, — если бродяга окажется невиновен, — он воздел указательный палец и многозначительно помотал им, будто грозя или предупреждая. — Герр Киннемонд откажется взвалить на себя вину, предоставляя нам своего палача для пыток русского подданного.
— У него крест и неизвестно откуда взявшиеся деньги, — возразил ленсман Штумпф. — Если он не расскажет сразу, можно хорошенько запугать его на словах, а потом показать кнут и солдата Урпо.
— Из Кякисалми, — добавил бургомистр Пипер и выпил ещё немного плохого вина.
И все засмеялись — заливисто, дружно, заразительно, хлопая ладонями по коленям и полам камзолов: ленсман с весьма оживлённым видом, бургомистр юстиции с покровительственным, а кронофогт как бы с трагическим осуждением. В гарнизоне Ниеншанца известны были три Урпо — искусный флейтист Урпо из Або, отличающийся своими набожностью и благочестием, и капрал Урпо, бывший горнист, прославившийся отвагой и дипломатией в войске фельдмаршала Горна, но после тяжёлого ранения отправленный нести службу в тихое место. Перепутать их с палачом Урпо было бы крайне несправедливо и забавно.
Ленсман как герой дня стал рассказывать о нравах южного края своего участка, где жили славяне, ингрекоты и ваддиаляйсет. О ложкарях в Купсила-бю и пьяных драках на ложкарных ножах. Как били по морде со всего маху, ломая кости, раскраивая носы. И это в лучшем случае, потому что могли взять ниже и попасть по шее.
— Располосовать от уха до уха, — показывал ленсман. — И кровь брыжжет.
— Как на скотобойне, — дополнил бургомистр Грюббе.
Королевский фогт скривился.
— Да, вот так — фонтаном, фщух! — разошёлся Игнац Штумпф. — Только брызги во все стороны.
Пер Сёдерблум поджал губы, как будто удерживал кое-что вещественное внутри себя, а не только слова осуждения.
— Брызги, должно быть, далеко летят, — ни к кому не обращаясь, вслух подумал Клаус Хайнц.
— Здоровенные, как сопли! — ленсман знал, о чём говорит. — И липнут. Ничем не отмыть следов.
Сёдерблум позеленел, но был не в силах разомкнуть уста, чтобы взлетевшее возражение не забрызгало окружающих, к вящему позору королевского фогта.
Карл-Фридер Грюббе отвернулся и ухмыльнулся.
Генрих Пипер слушал с весьма заинтересованным видом.
— Кровь в таких случаях должна изрядно заляпать убийцу, — крайне серьёзно рассудил Клаус Хайнц. — Столько не замыть даже под проливным дождём. Убийца должен был сменить одежду. Мы должны расспросить кабатчика, в том ли наряде вернулся к нему бродяга Фадийка.
КНИГА ИОВА
Малисон проснулся на своей широкой кровати с чувством незнакомого, но мягкого и основательного тепла. Под боком, положив руку ему на грудь, негромко храпела Аннелиса.
— Простигосподи, — одними губами вымолвил купец и подумал, что от Айны тепло исходило нежное, но… упругое, что ли, как от кошки или иного зверя. Было с чем сравнить — кошка Душка лежала в ногах поверх одеяла. От Аннелисы тепло исходило другое, как от доброй бабы.
Человеческое.
— Богородица, помилуй мя грешного, — прошептал по-русски купец, застыдился, что просит за такой грех заступничества у Божией Матери, и немедленно поправился: — Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного. Слаб я, и не ведаю что творю в пьяном безобразии.
Аннелиса перестала храпеть. Купец покосился. Служанка не открывала глаза, но Малисон понял, что она пробудилась.
Он поспешил нагнать на себя суровости.
— Спишь? — толкнул её локтем.
— Не сплю, голубь, — пробормотала Аннелиса.
— Вставай, к скотине пора.
Причмокивая, Аннелиса перевернулась на спину, раскрыла раскосые глазки и спросила:
— Не хочешь ли чего ещё?
— Я жить хочу, — ответил Малисон. — Иди, растапливай печку. Бог в помощь.
Аннелиса перелезла через него с неожиданным проворством.
«А сильна баба!» — подумал Малисон.
Когда она вышла, он полежал ещё немного, ворочая головой, прислушиваясь к себе. В ушах малость пошумливало, но почти неслышно. Он сел на постели. Голова не кружилась, но была тяжела. Тогда он откинул одеяло, опустил ноги на коровью шкуру и посмотрел на подушку. Там расплылось кровавое пятно. Не слишком большое, впрочем. Он осторожно потрогал голову. На затылке чувствовался желвак засохшей крови. Посмотрел на пальцы, понюхал. Пальцы были чистые.