Его зять, Филипп Мейер, за свои выдающиеся деловые качества был избран представлять в магистрате интересы купечества. Теперь Малисон находил в их знакомстве счастливый знак.
Стемнело, когда они, со скуки шагая в ногу, добрели до конца Средней улицы и, оказавшись возле полей, повернули на свою — Выборгскую.
Ночной Ниен был не чета дневному. На зов лунного света, едва пробивающегося сквозь небесную кисею, вылезли совсем другие жители.
На низких воротах, навешанных на хлипкие столбы, сидела, как никто не позволяет ни сам себе, ни родители, ни прочие люди, Линда-Ворона. Годов не менее пятнадцати, она выглядела младше и вела себя не как подобает порядочным. Днём Линда укрывалась в избе и слыла искусной портнихой. Она была слаба главою и оказалась загнана беспощадными сверстниками под кров дома, где преуспела в сосредоточении кройки и шитья. По ночам, когда все злые глаза и языки прятались, Линда вылезала и расцветала. Она любила сидеть на воротах и на ветвях берёзы, что росла во дворе. Малисона она не боялась, потому что чуяла его благорасположение ко всем тварям божиим.
— Вылезла на насест, — немедленно сказал Герман.
— Ты ступай… поодаль, — тронул его за плечо Малисон и отправил в свободное плавание. — Мы их беречь должны.
Герман отчалил, а Малисон перешёл на сторону, где сидела девочка и, приподняв алебарду, дабы мирно ставить древко на землю, как пушинку, поравнялся с соседкой. Молвил негромко, чтобы не спугнуть:
— Здравствуй, Линда.
— Я — ворона, — немедленно откликнулась девочка и даже развеселилась, что бывало с ней нечасто, и стала раскачиваться взад-вперёд, крепко держась за воротину и повторяя: — Я ворона, я ворона.
При этом вид у Линды был такой беззаботный, что Малисон пожалел, что не захватил из дому кусок пирога.
— Какой наряд сегодня сшила? — приветливо спросил он.
С Линдой надо было разговаривать о вещах предметных и ей понятных. Более отвлечённого она не понимала и даже могла испугаться.
Говорить с ней было всё равно, как ходить по тонкому льду. Чего она пугалась — осознания своей неспособности понять или чего-то совсем постороннего, надуманного — узнать было невозможно. В таком случае Линда убегала или замыкалась в себе, а если продолжить расспросы, могла завопить нечеловеческим голосом, и это было жутко.
Малисон не дождался ответа и ласково молвил, дабы не разбудить дремлющего в ней беса:
— А я вот с товарищем погулять вышел. Будем бродить по улицам всю ночь до утра.
— Как Грит? — вдруг спросила девочка.
— Грит? — оторопел купец и долго не находил, что спросить, но наконец решился: — Ты её видела, фрекен Грит? Когда?
— Видела, — Линда перестала раскачиваться и застыла, напряжённо наклонившись вперёд. — Грит шла по улице и держала Уту. Они шли как чайки.
— Куда? — севшим голосом выронил купец.
— На реку. Грит посадила Уту в лодку и уплыла как утка.
У Малисона отнялся язык.
В голове образовалась пустота. Он просто стоял, держась за алебарду и покачиваясь, как тростник на ветру. Нетерпеливый свист вывел его из оцепенения.
— Когда? — сиплым голосом переспросил он. — Когда ты их видела?
— Город затих — повинуется всем, — тихо ответила Линда и пояснила: — Я же как ворона.
У купца плохо ворочался язык. Он не нашёл отваги продолжать расспросы, догадываясь, что сейчас из Линды не удастся ничего вытянуть. Она будет раскачиваться и повторять последнее, что ей взбрело в голову. Можно было дождаться, когда к ней вернётся понимание, но сейчас не позволил бы Герман Шульц.
Да и сил не осталось.
Когда он поравнялся с Шульцем, тот успел не только запалить фонарь, но и раскурить трубочку. Он стал светить под ноги, отчего делалось только темнее, на дороге возникали обманчивые тени, из-за которых делалось боязно ступать. Казалось, что шагаешь в яму. Малисон древком начал пробовать землю перед собой, это отвлекало.
— Зачем ты говоришь с этой блаженной?
— Живая душа, — сказал Малисон.
— Чудной ты.
— Как мимо пройти…
Их голоса пробудили соседского кабыздоха. Кабыздох заходился хриплым лаем. Он был совсем плохой и мешал спать всей округе, но избавлял ночной дозор от необходимости напоминать о себе.