— Вот, пребывает среди нас дитя божье, ненамеренно согрешившее.
Малисон толкнул локтём Фадея, тот встал на всеобщее обозрение и повесил нос.
— Он такой же наш брат и обещает стать добрым христианином, — благожелательно растолковал пастор. — Стопы его направил Господь, чтобы он пришёл к нам и нашёл мир. И хотя раб божий Фадей был обвинён в злодеяниях и заключён в узилище, справедливый городской суд пристально рассмотрел доводы за и против, и снял все подозрения. Перед законом теперь он очистился, и пусть будет очищен перед членами нашей общины.
И все молча закивали, совсем иначе глядя на обращённого в холопы бродягу.
С того дня начал Малисон убеждать брата перейти в латинскую веру.
— В церковь Спаса Преображения ты всё равно ходить молиться не будешь. Да и встретишь ты там недоверие и незаслуженную хулу. Это ведь, по ихним понятиям, именно ты девку убил. А если не убил, то ограбил, что судом доказано. И получишь ты в кабацкой пьяной драке, в оконцовке, длинный пуукко в бок. Не надо тебе в Спасском появляться.
Фадей призадумался.
— Через полгода же меня на Русь выдадут? — спросил он.
— Или не выдадут. Такое не скоро делается, — утешил купец. — Пока они возятся, ты по русскому закону через полгода жития в моём доме перейдёшь на десять лет ко мне в холопы. Коли так — выдачи нет, коли я тебе вольную не выпишу для жизни на русской стороне, куда ты не особо стремишься. Всё на годы затягивается легко, а на десятки лет запросто. Ты по ходу времени можешь и короне шведской присягнуть, да остаться здесь навсегда. С той стороны бодаться за тебя никто не будет. Ты безземельный и никому не нужен. Живи в Ниене. Будешь ходить в кирху, опчество к тебе обвыкнется, торговлишку собственную откроешь, потом и в бюргеры возьмут. Но сначала надо принять латинское крещение.
Речь купца журчала как ручей и без выхода лилась брату в уши.
— Скажи тогда, каково оно, в латышах-то? — заинтересовался Фадей.
— Латинская вера ничуть не хуже православной, разве что слабее. Постов меньше. В церкви всем положено сидеть, не токмо немощным.
— Разве вера это? — удивился Фадей.
— А люди крепкие, особливо, датчане. Да и шведы спуску не дают.
— Ничего, что я здесь чужой?
— Чтобы община к тебе привыкла, ты должен чаще ходить на службы и разговаривать с людьми.
— Они же немцы, — испугался Фадей. — Как с ними говорить?
— Или хотя бы стараться. Тут некоторые по-русски понимают, кто имеет к этому способности. С ними и налаживай связи. Языки учи.
— Кто со мной будет говорить? Кто меня знает?
— Я знаю, — веско ответил Малисон. — Аннелиса знает. С солдатом ты познакомился, правда, он ходит в кирху Ниеншанца и не нашей общины человек. Зато тебя знает нотариус Хайнц и бургомистр юстиции, — добавил купец без тени насмешки. — Они на службах в первом ряду сидят.
— А мы в заднем.
— Мы из другого теста, — обиняками объяснял брату Малисон.
ОЧЕВИДЕЦ
Клаус Хайнц встретил молодого Веролайнена на рынке. Повезло не ехать в дальнюю деревню по слякоти.
— Хеи, Вало, — окликнул Хайнц его по-фински. — Ты-то мне и нужен. Идём в ратушу.
Робея и опасливо комкая озябшими пальцами шапку, сын плотника следовал за ним по пятам. Прежде Вало Веролайнен не был в таком величественном и красивом здании. Почти как храм, только почему-то боязно. Здесь царил не Бог, а Закон — как Дьявол, только хуже.
Городской нотариус ввёл в большую комнату, где было очень много бумаги. Сын плотника никогда столько не видел. За столами сидели и писали два очень важных городских служащих.
— Фредрик, Уве, — распорядился по-шведски старший письмоводитель. — Сходите-ка в «Медный эре».
Писари переглянулись, но беспрекословно встали и вышли, кидая испытующие взоры на паренька. Зачем его Хайнц притащил аж из Койвосаари-бю? Почему не сразу к юстиц-бургомистру?
Таинственные дела.
Старший письмоводитель никогда не отсылал их прежде. Его поступки становились всё более загадочными.
Будет о чём потрепать языками за кружкой пива со снапсом.
— Знаешь, почему ты в магистрате, Вало? — строго спросил Клаус Хайнц, едва туфли писарей простучали до конца лестницы.
— Нет, господин нотариус, — курносый, светловолосый и голубоглазый сын плотника был во всём подобен своему отцу, и в простоте натуры не менее.
Клаус Хайнц почувствовал себя на своём месте.
— Я желаю выслушать о той ночи, когда зарезали йомфру Уту, дочь шорника Хооде, а твой отец ночевал в Бъеркенхольм-хоф. Что там было? Рассказывай.