Ратманов не пригласили, чтобы не разносили в народ сведения, могущие повредить следствию.
Королевский фогт засиделся вчера на крестинах и крепко занедужил, чтобы отвлекаться на такое ничтожное дело как допрос главного свидетеля и отца подозреваемого в восьми убийствах.
Фредрик запер на засов входные двери, и почтенное собрание перешло к самому интересному — выяснению, как слабоумный Тойво дошёл до жизни такой.
— Герр Саволайнен, после того, как вы поклянётесь на Четырёх Евангелиях, нарушение этой торжественной присяги приведёт к тому, что от вас отвернётся Святая Троица на Небе, и после Страшного Суда вы будете ввергнуты в геенну огненную на веки вечные, — объяснил набожный писарь.
Пастор Фаттабур достал платок и вытер со лба хладный пот. Не выражая гласного протеста, но как бы намекая для очищения совести: «Какой дурень!»
Клятва была принесена. Фредрик вернулся на своё место и взялся за перо. Бургомистр юстиции задал первый вопрос, а Клаус Хайнц начал переводить в точности, как рассказывал Саволайнен:
— Вы думаете, он был хорошим, мой сын? Тойво не был никогда хорошим, только в колыбели. А когда он стал расти, стало ясно, что это подменыш. Или ещё что. Не от моих чересел произошёл он на свет. Я скрывал, как все родители таких, которые не родители даже, а опекуны, вот так-то. Как дети, бывает, берут птицу со сломанным крылом и выхаживают, чтобы потом надругаться над нею. Но мы-то с Лаймой думали, что Тойво — наш сын, а не иное что невесть откуда. Мы бы и не зачали такого никогда, если бы знали, чем обернётся. А если бы потом начали догадываться, что с него вырастет, так лучше бы головой о камень. Так и сделали бы ещё в Саво, как на духу говорю.
Пастор осенил себя крестным знамением. Его губы зашептали молитву. Страшные слова, которые Валттери Саволайнен произносил только на исповеди, теперь зазвучали прилюдно.
— Я бы понял ещё, если б он рос таким с колыбели. А ведь он нормальным был! Когда подрастать начал, зубы вкось пошли, и надо бы нам было беспокоиться, но мы с Лаймой думали — мало ли что бывает? Однако потом Тойво не переставал мочиться во сне, как младенец. Вот когда мы заподозрили неладное. И в храм ходили, и бабку звали отшептать, да всё впустую. Порчу на Тойво навели, так мы думали, только не знали, кто навёл. А когда он подрос, то повадился бить кур, хвать за голову и давай крутить. Цыплят давил просто ладонью. И тогда мы с Лаймой сообразили, что это — подменыш. Нечисть крадёт из колыбели человеческих детей и подкладывает своих, ненужных. Видать, с нами эта беда приключилась. А когда Тойво принялся поджигать стога в поле, нас чуть на вилы не поставили. Вот мы и перебрались из Саво куда подальше, где нас не знает никто. В Ингерманландии Тойво как будто полегчало. А потом родилась Хилья, и он стал за ней подглядывать. Ещё и Ритва народилась. Мы не допускали Тойво к младенцам, но мать заметила, что с гусями творится что-то неладное. Тойво уже двенадцать исполнилось, и гуси стали хромать, а потом принялись дохнуть странной смертью. Мы перестали держать гусей, раз уж они у нас не приживаются…
— Вы заставали Тойво за совокуплением с птицей? — спросил бургомистр юстиции, а Клаус Хайнц перевёл на финский.
Саволайнен повесил голову и долго смотрел в пол. Он сидел на стуле, одинокий, посреди пустого зала заседаний. Прибитый пристальными взглядами дознавателей.
Снисхождения не было даже в глазах пастора. Если купец решил признаться во всех чужих грехах, преподобный Фаттабур на время утратил к нему сочувствие.
— Да, — хриплым голосом выдавил Саволайнен из своего нутра ужасное свидетельство. — Заставали. Не раз. Я порол Тойво как мог. Сажал его в погреб. Кормил хлебом и холодной водой, чтобы он обессилел. Мы и сейчас так делаем.
— Тойво вам возражает? — спросил Генрих Пипер.
— Нет, — трескучим голосом проронил Саволайнен. — Перестал возражать. Он понимает что-то про себя. Но что — Бог весть. Он жалуется соседям, и только.
— Здесь, в Ниене, он поджигал? — спросил Грюббе.
— Пытался поджечь сеновал, — купец поднял голову и скорбно посмотрел на него. — Я застал и потушил.
— Он совокуплялся со скотиной?
Плечи Саволайнена обвисли, голова упала, будто из него выдернули хребет.
— Да, герр Грюббе. Всё время. Мы для этого держим овец — чтобы он не посягал на девочек. Порка мало помогает ему. Тойво понимает, что это плохо, но совсем остановиться не может. До первого снега мы держим его на сеновале, а зимой он спит в сенях. Там же и посуду режет.