Вот все, что было написано в письме, привезенном крестьянином из Звенигорода от неизвестного ему человека, который, узнав, что ему надо везти в монастырь солому, просил его передать письмо отцу Федору.
— Не воспользоваться ли нам этой неделей, чтоб съездить в Александровское? — предложил Ермилыч Ивану Васильевичу, который впал в такое волнение от полученных вестей, что не знал, радоваться ли ему или печалиться. — Может, добьемся там языка, кто знает!
С радостью согласился на это Ветлов, и на другой день они уж были в Москве, перед самой обедней, которую отслушали в Успенском соборе, а оттуда прошли пешком к цесаревниному дворцу, где им сказали, что Мавра Егоровна все в Александровском и оттуда не приезжала, что и певчие туда отправились и что о Лизавете Касимовне нет ни слуху ни духу. Первое время вся оставшаяся во дворце прислуга дрожала от мысли, что и за нее примутся после допроса любимой камер-фрау цесаревны, но до сих пор никого не трогали, и люди стали мало-помалу успокаиваться. Должно быть, вся беда кончится на этот раз гибелью одной только Лизаветы Касимовны. Очень ее было жалко, ее во дворце все любили, но своя рубашка ближе к телу, и приближенным цесаревны пришлось навидаться таких страхов с тех пор, как делами государства правит Бирон, что они уже привыкли к напастям, и те, которых судьба миловала, не находили в себе сил сокрушаться о погибших. А погибшими можно было считать всех замешанных в так называемое шубинское дело, самое страшное из всех предыдущих дел после долгоруковского. Ни один из заподозренных в сообщничестве с Шубиным не избегнул казни или ссылки. Недаром все чаще и чаще народ вспоминал про прежних временщиков по мере того, как усиливалось и утверждалось владычество Бирона. Злы, мстительны, безжалостны были и Меншиковы, и Долгоруковы, да только к своим врагам, к тем, кто их ненавидел и желал им зла, а этот ненавидел и презирал весь русский народ, и достаточно было оставаться русским и православным, чтоб возбудить против себя гонение, тем более несносное и мучительное, что исходило оно от чужого по вере и по крови и отличалось всеми особенностями столь противной русскому духу иноземщины.
Совсем растерялись русские люди перед этою новою напастью, до потери разума, и те, которые не оподлели вконец от страха и пристрастия к земным благам, попрятались по своим деревням, притаились в ожидании грядущих событий и решения Господа Бога: быть России или не быть.
Много домов с запертыми ставнями и воротами увидели в Москве наши приезжие из монастыря преподобного Саввы, а на улицах, кроме простого народа, никто им почти не встречался. Редко-редко проедет боярская колымага с семьей родовитого боярина в Божий храм или в гости к оставшимся еще в городе родственникам или знакомым. Много бояр остались зимовать в своих усадьбах и в прошлом году, а уж в этом, после бедствия, обрушившегося на цесаревну, и эти в Москву не вернулись, да и много других поразъехались.
— Ну а теперь мы поедем в Александровское. Здесь мы все узнали, что могли узнать, и делать нам тут больше нечего, — сказал Ермилыч, выйдя со своим спутником из цесаревнина дворца.
— Так неужто ж мы покинем Москву, не попытавшись разыскать Захара Карповича? — возразил Ветлов.
— Нет, голубчик, не дай нам Бог с ним и повстречаться: он за такое мудреное и опасное дело взялся, что мешать ему не следует. При немцах Москва кишит соглядатаями, и очень может быть, что и за нами с тех пор, как мы приехали, следят. С опаской надо здесь жить, если хочешь живым и на свободе остаться. Вот зайдем в харчевню да спросим там, где бы нам нанять возчика до Александровского, — прибавил он, сворачивая в переулок, в котором была харчевня.
— А как же монастырские-то сани с возницей?
— Назад уехали. Накормил лошадок и уехал, заживаться ему здесь не для чего. Назад в монастырь мы на наемных вернемся.
В тот же день, под вечер, они подъезжали ко дворцу в Александровском и, расплатившись с возчиком, отправили его назад ко входу в парк, а сами пошли пешком к воротам, которые нашли запертыми.
Стучаться не стоило: во дворе не видно было ни души, а дворец точно вымер, темный и мрачный, с заколоченными окнами. Пришлось обходить кругом и попытаться проникнуть в усадьбу через те ворота, что выходили к деревне. Когда они туда дошли, наступила ночь, и в крестьянских избах горели огни. Виднелся огонь и в длинных флигелях, служивших помещением для цесаревниной дворни, и чем дальше от дворца, тем ярче были освещены эти флигеля и тем оживленнее проявлялась в них жизнь. Из одного даже явственно доносилось пение нескольких молодых, звучных голосов.
— Это у певчих, — заметил Ермилыч. — Мы к ним и пойдем, у меня там есть знакомые.
— И у меня тоже, — сказал его спутник, следуя за ним к воротам, которые растворили им не тотчас после того, как они постучались, а только после того, как опознали в них знакомых людей.
— Вам кого повидать-то у нас нужно, Федор Ермилыч? — спросил привратник, косясь на Ветлова, который стоял молча и неподвижно за своим спутником, пряча лицо в высоко поднятый воротник шубы.
— Нам бы к певчим пройти, — отвечал Ермилыч.
— Пройдите, всех застанете дома. Спеваются.
У певчих их встретили далеко не дружелюбно и так подозрительно косились на Ветлова, что нельзя было не убедиться, что оба они, а в особенности последний, были далеко не желанные гости. Заметив это, Ермилыч с первых же слов поспешил заявить, что они сюда пришли случайно: у него есть дельце до Мавры Егоровны по монастырю, а Ветлов с ним увязался, чтоб не оставаться одному в Москве, где на каждом шагу тоска его по жене усиливается от воспоминаний прошлого, навсегда утраченного счастья. Заявление это всех здесь успокоило, и, убедившись, что опасных выходок от пришельцев бояться нечего, певчие с каждой минутой становились словоохотливее и развязнее, пригласили незваных гостей переночевать у них во флигеле и захлопотали об ужине. Однако присутствие молчаливого и, видимо, страдающего душевно Ветлова всех смущало, и разговор завязался о погоде, о наступавшей распутице, долженствовавшей неблагоприятно подействовать на стечение говельщиков в монастырь, и тому подобных предметах, никого из беседовавших не интересовавших; все, как хозяева, так и гости, избегали упоминать о том, что у них было на уме, но наконец один из менее сдержанных проговорился о возвращении цесаревны из монастыря в здешний дворец.
— Давно ли она сюда вернулась? — спросил Ермилыч.
— Да всего только третьего дня приехала, и ей, по-видимому, не желательно, чтоб про это раньше времени болтали в Москве, — заметил товарищ болтуна, укоризненно на него взглянув.
— Понятно, что чем позже про это досужие языки узнают, тем лучше будет, — поспешил заявить Ермилыч. — Пусть держит подольше окна и ворота заколоченными, до весны сохранится тайна. Мы и сами, как подошли сюда да увидели, что и двери и окна заколочены и что на дворе не видать ни души, отчаялись было и вас здесь найти и прошли бы в деревню, чтоб про Мавру Егоровну узнать, где она проживает. В Москве нам сказали в цесаревнином дворце, что она здесь.
Певчие переглянулись. Если уж там этого не скрывают, так почему же им недоверие добрым и знаемым людям сверх меры оказывать, читалось в их глазах.
— Цесаревна приказала приготовить для себя и для Мавры Егоровны те покои, что в сад со стороны служб выходят, и так ей нежелательно чужих видеть, что к ней иначе как с заднего подъезда и пройти нельзя. На посторонних людей, кто бы они ни были, ей после своего горя смотреть тошно, и она только с самыми ближними находит отраду.
— А где же у вас Розум? — спросил Ермилыч, оглянувшись по сторонам. — Мне бы надо с ним повидаться. Земляков его из Лемешей я недавно видел, просили поклон ему передать.
Замешательство его собеседников усилилось.
— Спит, верно, ведь уж поздно, а завтра надо рано для спевки вставать, — уклончиво ответил один из старших, особенно подозрительно посматривавший на Ветлова, который, усевшись на стул в отдалении у окна, одним своим молчаливым присутствием всех тут приводил в смятение.