Ближе к вечеру начался снегопад. Сначала с неба падали крупные хлопья, будто в зимней сказке, однако вскоре поднялся ветер, настоящий ураган и хлопья сменились мелкими злыми снежинками, этакой крупой. Она нещадно секла лица, заставляя щурить глаза и пониже надвигать треуголку. А вообще, меньше всего сейчас хотелось выходить из палаток, но пришлось, ибо надо было проверить, правильно ли устроены кони. Ведь нам на них ещё воевать, как-никак. Проверив, я быстро вернулся в палатку и замотался в одеяло. Уснул я под свист снега достаточно быстро.
Утром ничуть не распогодилось. Когда я выбрался из палатки, небо висело также низко, сыпля на головы ту же снежную крупу, хорошо хоть, что ветра особого не было. Трубы пропели построение, и я поспешил на своё место в строю полка. Что самое интересное, строились без коней, сигнал просто не оставлял времени на то, чтобы оседлать их. На импровизированном плацу, который представлял собой просто площадку утоптанного до каменной плотности снега, выстроились все кавалерийские полки Добровольческой армии и гвардейский Военного ордена кирасирский, точнее два эскадрона его. Перед нами вышагивали генерал-майор Бракенгейм, генерал-поручик Суворов и генерал-аншеф Орлов.
— Нынче, господа мои, — сказал Суворов, — предстоит вам одно дело. Рисковое, как раз по вам, как я мыслю. Верно, Магнус Карлович?
Бракенгейм только кивнул.
— Отсюда вражеский ретраншемент не видать из-за снега, — продолжал Суворов, вполне таким ответом удовлетворившись, — и я отправил к нему гусар на разведку. Они доложили, что он сильно заметён снегом. Зело великие сугробы намело даже поверх проволочных заграждений. Этим-то мы и обязаны воспользоваться, верно, господа мои? Вас, кавалерию, выбрал я потому, что надобна в деле, что мы, с генерал-аншефом Орловым задумали, хорошая подготовка в фехтовальном искусстве. А именно в умении схватываться с врагом поодиночке, а не в строю или колонне. Вам должно по наметённым сугробам перебраться через проволочные заграждения и атаковать ретраншемент бунтовщиков. Снеговой буран зело силён и дозоры вражьи вас не сразу разглядят, особенно из-за сих белых епанчей, — он указал на здоровенный ящик, около которого переминался с ноги на ногу каптенармус, — что были захвачены в ржевских цейхгаузах пугачёвцев. По такой погоде вас весьма сложно будет разглядеть.
Тут на плац едва не бегом примчались каратели, во главе с поручиком Мещеряковым. Он подскочил к Суворову с Орловым, отдал честь.
— Ваши превосходительства, карательный отряд построен.
— Возвращайтесь в строй, поручик, — кивнул ему Орлов.
Мещеряков, как обычно, бодрым шагом двинулся к своим солдатам.
— Эти-то зачем нам сдались? — сквозь зубы процедил Озоровский.
— Это понятно, — усмехнулся я. — Ты станешь жечь палатки, резать выскакивающих из них в исподнем солдат и офицеров, убивать раненых? — Мой приятель злобно поглядел на меня, но, похоже, он начал понимать, в чём дело. — Вот для таких дел и нужны каратели Мещерякова.
— Господа мои, — снова обратился к нам Суворов, — стройтесь и получайте епанчи. Через три четверти часа выступление.
— Ты забыл сказать, Александр Васильич, — впервые вступил в разговор Алексей Орлов, уже одетый в белую епанчу, — что в бой солдат и офицеров поведу я сам.
— Вот ты сам, Алексей Григорьевич, — усмехнулся в ответ Суворов, — это самое и сказал. — И сразу всем стало понятно, что генерал-поручик явно был против этой эскапады генерал-аншефа.
Мы выстроились в несколько длинных цепочек и каптенармус с двумя помощниками принялись выдавать нам белые епанчи. В таких нас, действительно, будет очень сложно разглядеть на снегу. Набросив её на плечи, я застегнул все три крючка её и понял, что она очень тёплая, наверное, в ней лежать на снегу можно и не замёрзнешь. На то, чтобы все облачились в эти епанчи, став похожими на неких призраков, ушло как раз около трёх четвертей часа. Когда же мы вновь построились на плацу в колонны, Суворов махнул, и забили барабаны, а трубы негромко запели атаку. И так, двумя колоннами — первая — кавалеристы во главе с Орловым, вторая — каратели во главе с Мещеряковым — мы двинулись в атаку.
Мы прошли почти через весь лагерь и нырнули в буран. Ветер был самым противным, какой только может быть, порывистым. То его вроде и нет вовсе, а то, как кинет в лицо пригоршню острых, как стеклянное крошево, снежинок. Именно из-за этих порывов на пути нашем вставали высоченные, как курганы древних кочевников, сугробы, а бывало, мы шагали по ровно утоптанной ещё вчера сотнями солдатских сапог и ботинок равнине. Так шли мы через ветер и снег, почти невидимые в белых епанчах, придерживая руками шляпы, а враг сидел внутри ретраншемента, почти слепой от снега и ветра и не ждал в такую погоду прихода смерти.
Комиссар ворвался к Кутасову, принеся с собою порыв ветра и снежный вихрь. Полный праведного негодования Омелин плюхнулся на койку комбрига, так что тот даже сморщился от боли.
— Прости, Владислав, — несколько опомнился комиссар, — я не хотел. Но всё-таки, зачем ты отменил мой приказ удвоить караулы?
— В этом нет нужды, — ответил комбриг. — Не нужно морозить такое количество солдат.
— Да они же, как слепые кутята! — вскричал Омелин. — На десяток шагов ничего не разглядеть!
— Вот именно, — кивнул Кутасов. — Какая разница, пятеро слепцов охраняют нас, или десяток?
Комиссар задумался над его словами.
— Тем более, что я не совсем отменил твой приказ, — добавил комбриг, — а скорректировал его. Я приказал удвоить патрули, что проверяют посты, а также укоротить время стояния в карауле вдвое.
— А как ты считаешь, Владислав, — спросил у него комиссар, — нападут они по такой погоде?
— Вряд ли, — покачал головой комбриг, — погода не та. Только что обстрел затеяли интенсивный, но на большее вряд ли решаться.
Как будто в подтверждение слов его прозвучал очередной взрыв. Артиллерия Суворова работала без перерыва. Бомбардиры перенесли прицел вглубь ретраншемента и палили в основном пороховыми ядрами, в надежде зацепить палатки или повредить вагенбурги. В общем, Григорий Орлов, который по данным разведки командовал артиллерией, старался вовсю.
— А вот я не так уверен, — поделился сомнениями Омелин. — Мы ведь не с кем-то дело имеем, а с самим Суворовым. Он прославился именно самыми неожиданными ходами.
— Сейчас сама погода на нашей стороне, Андрей, — сказал на это Кутасов. — Управлять войсками в такой буран невозможно и полки в первые минуты схватки превратятся в толпу людей, готовых побежать прочь при малейшей возможности.
— И всё же, как-то неспокойно у меня на сердце, — вздохнул комиссар. — Не может дать нам Суворов день передышки, даже в такую погоду. И одного того, что нас интенсивно обстреливает его артиллерия, мне мало. Надо ждать чего-то ещё.
— И чего же? — спросил у него Кутасов, у которого, если быть до конца честным, тоже камень на душе висел. Как-то странно вёл себя Суворов, слишком странно. — Чего нам ждать от будущего генералиссимуса?
— Если бы я знал, Владислав, — развёл руками Омелин, — если бы я знал… Пойду, проверю посты, — сказал он, поднимаясь и хлопая себя ладонями по бёдрам. — А то засиделся я у тебя.
Поверх проволочных заграждений пугачёвского ретраншемента намело изрядный сугроб. Мы по нему легко перебрались, через них, быстро и без шума перебив посты. А после начался бой. Хотя назвать это боем, язык не поворачивался. Словно волки ворвались мы в ретраншемент с палашами и саблями наголо. Стрелять до поры никто не собирался, чтобы не поднять тревогу раньше времени. Мой эскадрон, вернее сказать, первый взвод его, только им я сейчас и командовал, да то не всех драгун видел, выскочил в круг костра. Пугачёвцы ничуть не насторожились, приняв за своих, даже протянули кто чарку водки, кто миску кулеша. И когда мы ударили в палаши, это стало для них большим сюрпризом. Последним. Рубить не успевших схватиться за оружие солдат, конечно, подло, но война теперь, в веке осьмнадцатом, совсем не та, нет в ней места благородным вызовам на бой, вроде: «Господа, мы имеем честь атаковать вас».