Особенно любил Кондратий слушать маменькин рассказ о том, почему его нарекли таким именем, которое не встречалось ни в отцовской, ни в ее родне.
И всякий раз как маменька начнет рассказывать эту историю, обязательно прослезится.
Рылеев воспринимал ее рассказ как сказку с печальным началом и хорошим концом: сначала у него замирало сердце от жалости, потом сладко сжималось от радости.
— Надобно тебе сказать, друг мой, — начинала обыкновенно Настасья Матвеевна, — родился ты маленьким, слабеньким, голосок подавал тихонько, вроде и не кричал, а поохивал, словно старый старичок, одним словом — не жилец на этом свете. Гляжу я на тебя и плачу и молю господа и богородицу: «Не дайте ему помереть». А надобно тебе сказать, прежде тебя родившиеся братец и сестричка, хоть малы и слабы, а все же покрепче тебя были, да оба в младенчестве умерли. Оттого-то я за тебя еще больше боялась.
Убиваюсь я, слезы точу, а кухарка наша Анисья — царство ей небесное — говорит мне:
— Барыня, есть одно средство верное, чтобы ребеночек выжил.
— Так открой же, — говорю ей, — скорее.
— Средство верное, не раз испытанное, да не господское, а мужичье, не знаю, подойдет ли вам.
— Пусть хоть какое, только бы сыночек жив был.
Тогда Анисья говорит:
— Надо, как понесете в церковь младенца крестить, кого первых встретите, тех и звать в крестные отцы-мать.
А папенька твой уже надумал в крестные отцы просить полкового своего командира, генерала Свечина, и намекал ему об этом.
— Как можно, душенька, — говорит мне папенька, — я же уже почти позвал его превосходительство, и вдруг — такой конфуз. Потом еще неизвестно, кто попадется.
Я заплакала и возразила ему:
— Что толку покумиться с генералом, если сыночек помрет. А жив останется, глядишь, сам генерала выслужит.
И так я плакала, так просила твоего папеньку, что он махнул рукой и говорит:
— Делай как знаешь! — и ушел на полковой двор.
Мы с Анисьей быстренько собрали тебя, завернули потеплее, вышли на улицу и пошли к церкви. Церковь-то от нас недалеко была, на соседней улице.
Вышли мы на улицу, гляжу — пуста улица, ну, ни одного человека. А тут еще дождичек начал накрапывать.
«Ну, — думаю, — кто же по такому времени на улицу выйдет?»
— Иди потише, — говорю Анисье, чтобы время протянуть.
Прошли нашу улицу — никого. Уже к церкви подходим.
«Значит, не угодно господу, чтобы жил мой сыночек», — думаю, и слезы застят мне глаза, и я ничего не вижу.
Вдруг слышу, Анисья окликает кого-то:
— Эй, дядюшка, поди-ка сюда!
Смахнула я слезы, вижу, подходит к нам старик, отставной солдат, спрашивает Анисью:
— Чего тебе, вострушка?
Объяснила ему Анисья, что от него требуется.
— Это мы можем, дело хорошее, — согласился отставной солдат, — когда барыня нами не побрезгует.
Я уж так ему обрадовалась, так обрадовалась, в ножки бы поклонилась.
— А крестная мать ты, что ли, будешь? — спросил солдат Анисью.
— Да нет. Я с самого дома иду, а тут встречного человека надо.
А уж совсем подошли к церкви, и никого, кроме нас, нет. Я опять в слезы.
Крякнул солдат и говорит:
— Не убивайся, барыня, это видимость только, что нет никого: там на паперти, за уголком, от ветру хоронится нищенка одна. Слышь, клюкой стучит, сюда идет.
Вошли мы в церковь.
— Каким именем нарекаете младенца? — спрашивает батюшка.
А я и не подумала прежде об имени. Сама звала тебя просто «сыночек», папенька хотел назвать Николаем в честь генерала Николая Степановича. Но раз уж его в крестные не позвали, не годится Николаем называть. Я растерялась и говорю батюшке:
— Какого нынче святого память?
— Нынче память святого апостола великомученика Кондрата.
— Вот-вот, как раз нынче мои именины, — сказал солдат, — ибо зовусь Кондратием.
— Пусть и сынок мой будет Кондратием, — говорю я батюшке, — потому что супруг мой желал назвать сына в честь отца крестного.
Так и нарекли тебя Кондратием.
Окрестили тебя, записали в книгу, я говорю солдату и нищенке:
— Теперь пойдемте к нам, закусим чем бог послал.
А сама думаю-боюсь, как-то папенька твоих крестных встретит, как бы по его крутому характеру чего нехорошего не получилось.
И солдат тоже в смущении. Спасибо, Анисья выручила.